Хороший пример: выставка в Центре Вознесенского «Центр исследований Оттепели»

В юности мама дружила с Корнеем Чуковским и удостоилась его благословения в качестве начинающего детского поэта. Тип юмора у них был схожий. Я бы назвал этот юмор «английско-еврейским» (сочетание нонсенса и тайной меланхолии). Корней Иваныч (он же Николай Корнейчуков) не был ни евреем, ни британцем, но он вырос в Одессе, а его britishness относится к разряду явлений, которое Гёте называл «избирательным сродством».

Мои родители подружились с Чуковским еще будучи очень молодыми. Мой папа сделал иллюстрации к книжке Чуковского «Тараканище», и эти иллюстрации Корнею Ивановичу очень понравились. После этого мои родители периодически навещали престарелого классика в его переделкинском доме, а через некоторое время Чуковский попросил моего папу проиллюстрировать его книгу об Уитмене — «Мой Уитмен». Папа сделал превосходные иллюстрации к этой книге (отчасти в духе американского графика Рокуэлла Кента, очень модного в те годы). На нескольких иллюстрациях он нарисовал маму. Мои родители были сильно влюблены друг в друга тогда. Чуковский называл их «господин Пивоваров и госпожа Пивовариха». В моем архиве сохранились подаренные Чуковским книжки с соответствующей надписью «г-ну Пивоварову и г-же Пивоварихе». Следует вспомнить квакающий саркастический голосок высокорослого классика, чтобы мысленно озвучить это шутливое обращение — голосок, известный всей советской детворе в те времена, когда детвора еще была советской.

Эти визиты к Чуковскому имеют особое значение не только лишь как форма инициации, не только лишь как transmission, не только лишь как благословение, переходящее от старшего поэта к младшему, но и потому, что это были первые попадания в Переделкино, в место, которому предстояло сыграть огромную роль в маминой жизни и в её поэтическом творчестве. Осознавая значимость этого момента, я позволю себе привести большую цитату из маминого автобиографического романа «Круглое окно» (в дальнейшем цитаты из «Круглого окна» будут встречаться часто и будут даны курсивом):

И вот я вдруг вспоминаю, что в такой же жаркий июньско-августовский день мы приехали с Витенькой Пивоваровым в такую же жаркую зеленую сень и сели на похожей лавочке возле дачного большого дома, двухэтажного и желтого, мы сидели и ждали, когда проснется хозяин дома, Корней Иванович Чуковский, известный в нашей стране всем и каждому. Нам сказали: вы подождите, Корней Иваныч спит. И вдруг в доме заплакал какой-то ребенок. И мы с Витькой сказали друг другу: Корней Иваныч проснулся. Мы слегка робели. Витя вез в папке иллюстрации к «Тараканищу» — мы боялись, а вдруг не понравится? И вдруг нам говорят: он проснулся. Идите в дом. Он вас ждет. И мы пошли наверх по деревянной лестнице, мы прошли через комнату, заставленную множеством книг и игрушек, и вышли на открытую террасу, где под ветром тоненько побрякивал висящий на веревочке серебряный колокольчик. Он сказал нам: «Ну, показывайте». Очень высокий, интеллигентный старик. И лицо умное, без маразма. И нос крупный, и седая челка, и длинные прямые ноги, и язвительная речь, и отсутствие чая и какого бы то ни было угощения. Иллюстрации ему понравились. Мне он сказал: «А кто вы по профессии?» — «Художик-модельер», — смутилась я. «То-то и видно», — сказал он, выразительно взглянув на мои пляжные резиновые вьетнамские босоножки, состоявшие из одной резиновой подошвы и перекинутой через большой палец петли. Дело в том, что по дороге, выйдя из дому, я сломала каблук своей лакированной малиновой босоножки, а другой летней обуви у меня не было. И пришлось ехать к Великому Мастеру в пляжных тапках. «Сапожник без сапог», — сказал он. Он звал меня «госпожа Пивовариха». «Пивоваров, а где твоя Пивовариха?» Он читал нам Вагинова и других обэриутов. Он мне страшно понравился. Это был первый глубоко интеллигентный человек среди писателей, которого я встретила. До тех пор мне такие не попадались. Мне приятна была его умная едкость: ироничных и острых людей среди писателей тоже не так-то много. А вокруг был огромный лесной участок, и на нем росли земляника и грибы. Я поглядела на фотографию молодого мужчины в комнате. «Какой у вас симпатичный сын, как на вас похож». — «Неужели? — притворно сердито удивился он. — Это сын моего дворника». Тоненько позвякивал колокольчик. Мы были такие молодые тогда с Витей. И мы ему тоже понравились. Уже со второй встречи он перестал быть язвительным и ироничным, и беседовать с ним было одно удовольствие. Я подарила ему мою единственную книжку «Тихое и звонкое» и написала на ней: «хорошему учителю от плохой ученицы», хотя на самом деле вовсе не считала его учителем, а себя плохой ученицей. Когда сгорела потом детская библиотека Чуковского, вся состоявшая из книг, подаренных Чуковским и Чуковскому, я долго искала на мокрой обгорелой земле, усеянной лужами, пропахшей отвратительной гарью, свою книжку. Я подобрала кучи дарственных обгорелых книг, но своей не нашла. Собственно, я не помню ни одного слова из наших разговоров, кроме того момента, когда он читал нам стихи Вагинова и Олейникова.

Гладкая кожа, ест не спеша.
Боже мой, Боже, как хороша!

*Он прочел характерно по-чуковски, с каким-то причмокиванием, приквакиванием, стихи Олейникова. Он рассказал нам о расстрелянном Вагинове. От него осталось ощущение добротного человеческого существа, очень полноценного и насыщенного жизнью — ему было 65 лет, это было незадолго до его смерти. Он так мне понравился, что, вспоминая сейчас его, я не могу сказать почти ничего, кроме того, что он мне понравился, — это был мой родственник, мой глубокий родственник. Он попросил Витю нарисовать ему Уитмена в его переводах. До этого Уитмена ему иллюстрировал, кажется, Збарский. От Витиного Уитмена он пришел в восторг. Он написал нам письмо — маленькое историческое письмо, — которое мы, видимо, должны были хранить как святыню, но мы его потеряли.

Выходя из его дома, рассерженные тем, что он неизменно не предлагал нам поесть, ни даже выпить чаю, мы нахально по-детски садились у его ворот, вынимали бутерброды и демонстративно принимались есть. Нахально мы ели и смеялись.

Потом он помер, а как жалко, господа! Такой экземпляр, какой прекрасный человеческий индивидуум!*

Абсурдистско-псевдоснобская квазибританская шуточка о сыне дворника и то, что мама и Чуковский говорили именно об обэриутах, упоминание о Вагинове, запомнившиеся строчки из стихотворения Олейникова, прочитанные Корнеем Ивановичем вслух, — все это кажется совершенно неслучайным.

С обэриутами маму многое объединяет. Можно сказать, что в своей взрослой поэзии она могла считаться продолжателем обэриутов и постобэриутовской поэтической линии. С Хармсом её роднит раздвоенность на детскую (печатную) и на взрослую (непечатную в советском контексте) поэзию. Но самым близким и любимым поэтом для мамы всегда оставался другой обэриут — Николай Заболоцкий.

Моя мама была красавицей и модницей и таковой себя считала. К тому же профессионально разбиралась в одежде (училась на художника-модельера, начинала как fashion-designer). И так было, пока православное смирение не заставило её несколько охладеть к нарядной одежде. Но до этого она любила одежду, впрочем, не особо охотилась за иностранными шмотками, а предпочитала шить на заказ. Обшивал московских модниц в те годы крошечный еврей по фамилии Квадрат. Мама была его постоянной заказчицей. Через некоторое время к надёжному и испытанному Квадрату прибавился ещё один портной, причем молодой и талантливый, недавно прибывший из Харькова. Называли его Лимон. Многие московские красотки из богемной среды любили надеть пиджачок от Квадрата, а штаны от Лимона. Или наоборот. Называлось это «лимон в квадрате». И мама принадлежала к числу этих взыскательных обольстительниц. Поэтому мы (мне было пять-шесть лет тогда) часто ходили на примерки то к Квадрату, то к Лимону. Но у Лимона-то было поинтереснее, потому что он к тому же оказался гениальным поэтом. Так что примерки сопровождались чтениями его великолепнейших стихов. К тому же там еще порхала его длинноногая подружка Леночка Щапова по кличке Козлик, вечно полуобнаженная. В общем, этот талантливый портной и роскошный поэт — это был Эдик Лимонов, впоследствии великий русский писатель и лидер Национал-большевистской партии. Но до этого политического преображения Лимона моя мама, к сожалению, не дожила. А тогда мы все влюбились, конечно, в лимоновские стихи. Так мама встретила еще одного собрата-поэта, а близость между их стихами очевидна (оба наследовали обэриутам). Вскоре Лимон уехал, эмигрировал. Мы ходили к общему другу Димочке Савицкому (его все называли исключительно Димочкой) и он читал вслух письма от Лимона из эмиграции. В этих письмах описывались события, впоследствии составившие сюжетную канву первого лимоновского романа «Это я — Эдичка».

Брошюра доступна к покупке у администраторов Центра Вознесенского.