«Я тоже персонаж этого архива»: Полина Кардымон о новой выставке в «Терминал А», отличиях театра и современного искусства и разнице жизни в Новосибирске и Москве
До 26 марта в нижегородском Центре современного искусства «Терминал А» проходит выставка Полины Кардымон «Архив хрупкого искусства». Полина — театральный режиссер, куратор и междисциплинарный художник, работающая с перформансом, объектами и видеоартом. Это первая экспозиция ее личной коллекции искусства, состоящей из работ, которые на протяжении 5 лет ей дарили и отдавали знакомые художники. Выставка не только раскрывает тенденции молодого современного искусства последних лет, но также складывается в сторителлинг о Полине как о человеке и авторе.
Анна Меркушина поговорила с художницей о том, как создавался «Архив», почему в нем оказались кассеты, детские рисунки и плитка из Узбекистана, и каким образом процесс монтажа выставки отличается от подготовки к спектаклю.
БОЛЬШИНСТВО ЗНАЮТ ТЕБЯ ИМЕННО БЛАГОДАРЯ РЕЖИССЕРСКИМ РАБОТАМ В ТЕАТРЕ. НО ТЫ ОПРЕДЕЛЯЕШЬ СЕБЯ КАК МЕЖДИСЦИПЛИНАРНУЮ ХУДОЖНИЦУ, ТАК КАК ЗАНИМАЕШЬСЯ БОЛЬШИМ КОЛИЧЕСТВОМ ВЕЩЕЙ — ОБЪЕКТАМИ, ПЕРФОРМАНСАМИ, ВЫСТАВКАМИ, ДИДЖИТАЛ-ПРОЕКТАМИ. ЧТО ТЕБЕ ДАЕТ РАБОТА НА СТЫКЕ НЕСКОЛЬКИХ ХУДОЖЕСТВЕННЫХ ОБЛАСТЕЙ?
Мне просто тесно внутри одной дисциплины. Изначально я отучилась на режиссера (прим. ред. — Мастерская А. М. Крикливого и И. В. Панькова в Новосибирском государственном театральном институте), а потом мы вместе с курсом открыли Lab4dram (прим. ред. — Лаборатория Современного Искусства в Новосибирске). И там меня сразу разворотило во все стороны. Потому что после института меня расстраивало, что все предопределено. Если я отучилась на режиссера, значит дальше буду ездить по России и в одном и том же порядке сдавать тех. макет, репетировать, потом ко мне за две недели приедет команда, мы выпустимся и все повторится заново. И эта стабильность меня угнетала, как в детстве угнетала мысль, что нужно будет каждый день в одно и то же время вставать на работу. А когда появилась лаборатория, то можно было пробовать что угодно, и именно там я наконец-то почувствовала себя собой.
И думаю, что каждой идее нужен свой медиум. Ты создаешь спектакли, а потом у тебя умирает отец и как-то не хочется делать спектакль про отца. Хочется сделать перформанс, чтобы вне маски и вне категории отжить свое горе. Здесь приходит перформанс, там приходят объекты, а там — визуальные работы. Просто разные темы, и хочется иметь свободу воплощать любую идею.
А ЧЕМ, ПО-ТВОЕМУ, ОТЛИЧАЕТСЯ ПРОЦЕСС МОНТАЖА ВЫСТАВКИ ОТ ПОДГОТОВКИ СПЕКТАКЛЯ?
Над спектаклем всегда работает большая команда и цеха: бутафорский цех, реквизиторский цех, декорационный цех… И ты очень концентрированно работаешь. А в небольших галереях практически все делаешь сам: ты и художник, и автор текстов, и разнорабочий. Когда я выпускаю спектакли, то не нервничаю. Потому что там такая гигантская команда трудилась, что нервничать просто бессмысленно. А в случае с выставками по-другому. Вот у нас открылась в Петербурге, в галерее «Марина», выставка про мои плиточки из Узбекистана (прим. ред. — выставка «Пыль не кончается», 2023) и меня так трясло перед открытием… Я вообще не могла поверить, что могу так нервничать. Каждый раз переживаю разный опыт.
СЕЙЧАС МНОГИЕ ТЕАТРАЛЬНЫЕ ХУДОЖНИКИ И РЕЖИССЕРЫ ПРОБУЮТ СЕБЯ В СОВРЕМЕННОМ ИСКУССТВЕ, ТАК КАК ВИДЯТ ЭТУ СФЕРУ БОЛЕЕ СВОБОДНОЙ, ГИБКОЙ И ПЕРСПЕКТИВНОЙ. СЧИТАЕШЬ ЛИ ТЫ ТАК?
Я не могу говорить за всех, потому что в работе сильно сфокусирована на своей персоне. Это такой — ненавижу это слово, но — автофикшн: то есть работы связаны со мной напрямую какими-то историями, локациями. И для меня принципиально важно, чтобы разные мои компании бесконечно перетекали друг в друга. Поэтому, мне кажется, что зона одна: мы все сочиняем миры и что-то транслируем. Неважно, театр это или совриск. И, говоря о горизонтальности, кажется органичным, что художники начинают двигаться во все стороны, когда нет советского «Союза художников» и можно являться им только с этой корочкой.
А по поводу свободы, думаю, что независимый художник даже если в тусовке, то все равно чаще всего один: у него есть своя мастерская, свои кисти и он находится в определенном вакууме, в зоне своей свободы. А театр — очень коллективная штука, коллективное создание миров. И ты много от кого зависишь, включая директоров и худруков. Но, в целом, это вопрос внутренней свободы. Где угодно можно чувствовать себя свободным, если это соответствует твоему художественному и этическому запросу.
А КАК СЛОЖИЛАСЬ ТВОЯ ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ПРАКТИКА, ЦЕНТРИРОВАННАЯ ВОКРУГ САМОЙ СЕБЯ?
Нас в театральном институте затачивали на какие-то определенные вещи. На втором курсе я читала Шекспира и думала: «Господи, я что, должна это интерпретировать каким-то образом, какого черта!». Потому что спектакли — бесконечные фанфики на произведение. Это в какой-то момент сильно угнетало, потому что я не понимала основополагающей проблематики. Тогда я начала думать: про что я реально могу рассказать без вот этого странного художественного пафоса? И поняла, что могу рассказывать о себе. И если я что-то понимаю про любовь, то понимаю это через себя, а не через Шекспира. А перформанс — он весь про себя, ты не можешь в нем быть отстраненным. Я занимаюсь художественной деятельностью, театральной, перформативной, но все эти векторы, включая «Архив хрупкого искусства», — часть перформативного существования.
КОГДА БЫЛА ПАНДЕМИЯ И НАЧАЛАСЬ (ЗДЕСЬ БЫЛО СЛОВО, ЗАПРЕЩЕННОЕ В РФ), ЭТО ВЛИЯЛО НА ТВОЮ ПРАКТИКУ? ИЛИ ЛИЧНЫЕ ИЗМЕНЕНИЯ ВЛИЯЮТ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ГЛОБАЛЬНЫЕ?
Глобальные тоже бьют очень сильно. Когда началась (здесь было слово, запрещенное в РФ), например, я была уверена, что сейчас буду много делать перформансы. Но не сделала ни одного. Вообще с искусством было странно, потому что оно вдруг перестало спасать. Со временем я поняла, что меня держат эти бесконечно хрупкие мирочки: и те, которые я создаю, и те, что от художников в архиве. Два моих больших проекта с начала (здесь было слово, запрещенное в РФ) это «Инсектопедия» в «ГЭС-2», вообще не про людей, а про насекомых, и «Архив», который пытается все эти миры как-то сохранить, спрятать и, в то же время, показать.
Еще я, например, никогда особо не умела дружить: я тусовщица, но не сказала бы, что у меня много друзей. Просто упустила это немножко: в институте времени не было, потом тоже. Но вот с февраля 2022 года я отложила в сторону все большие проекты и начала общаться с людьми. У меня был такой период изучения дружбы: мало проектов, но много личных коммуникаций, которые меня спасли.
ТЫ ВЫРОСЛА, УЧИЛАСЬ, ДОЛГОЕ ВРЕМЯ РАБОТАЛА В НОВОСИБИРСКЕ, И ТОЛЬКО НЕДАВНО ПЕРЕЕХАЛА В МОСКВУ. ЧТО СЧИТАЕШЬ САМЫМ ВАЖНЫМ ИЗ ТОГО, ЧТО УСПЕЛА СДЕЛАТЬ ТАМ?
Мне кажется, главный поинт для Новосибирска — это аудиальный перформанс «Коромысли» (прим. ред: в 2023 году 3-я часть перформанса стала победителем премии «Золотая маска» как «Лучший спектакль в номинации "эксперимент"»). Причем есть свой юмор в том, что когда мы приезжаем в Москву с «Коромыслями», все билеты раскуплены, люди у входа просят проходки, и просто истерика. А буквально через два дня приезжаем показывать в Новосибирске, и у нас продано три билета. Хотя потом это выровнялось.
Еще один важный проект — Лаборатория Современного Искусства, которая закрылась в этом году. Она просуществовала 5 лет, и это такой наш ребенок, потому что мы сделали там сами ремонт, придумали программу, причем не получая зарплату, отбивали аренду показами и все. Когда она открылась, нам все говорили, что это новосибирский Гоголь-центр. Но Новосибирск обладает такой спецификой… Это транссибный город: через него все проезжают, и из-за этого есть ощущение, что искусство тоже прокатывается на этих поездах очень быстро. Ты сделал что-то хорошее, но это загибается по каким-то разным, странным, обстоятельствам. Мне кажется, и с лабораторией произошло то же самое.
И из важного еще, наверное, группа МЫК — это электронное трио presidiomodelo плюс я. Вот мы как-то подружились и внутри этой группы делали много разных видео и театральных проектов в междисциплинарном движе.
КАК ТЕБЕ МОСКОВСКАЯ ЖИЗНЬ? ЕСТЬ ЛИ КАКИЕ-ТО ОЖИДАНИЯ ОТ РАЗВИТИЯ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ КАРЬЕРЫ ЗДЕСЬ?
Очень ищу мастерскую. В Новосибирске была Лаборатория, и там я много всего делала: ридинг-клубы, перформансы, читки. В Москве сейчас есть только комната, где я живу, и эта же комната — моя мастерская, мой архив и пространство для посиделок, вечеринок. Мне в этом немножко тесно, поэтому хочется найти себе пространство, внутри которого можно разложиться, звать людей и делать маленькие проекты. Ну, заниматься «тусообразованием».
А ожиданий, наверное, никаких нет. Потому что я обычно если чего-то жду, то ничего не получается. В Москве еще много коммерческих проектов и светскости. Это определенная среда, которую хотелось бы поизучать: посмотреть, кто эти люди и как они разговаривают.
В плане искусства хочется себя качать! Хочется крупных проектов. Вот «Инсектопедия» — это хороший, большой, даже гигантский, проект! Внутри него я чувствовала себя реализованно. Часто есть ощущение, что все недостаточно сложно, и я понимаю, что могу выложить еще больше сил. Поэтому хочу проекты, где нужно решать большой объем задач.
РАССКАЖИ ПРО ВЫСТАВКУ, КОТОРАЯ ПРОЙДЕТ В «ТЕРМИНАЛЕ А». ЧТО ТАКОЕ «АРХИВ ХРУПКОГО ИСКУССТВА» И КАК ОН ФОРМИРОВАЛСЯ? КАК ПРИШЛА ИДЕЯ ВЫСТАВИТЬ ЕГО В НИЖНЕМ НОВГОРОДЕ?
Сам архив появился из-за двух художников. Первый — Женя Лемешонок, театральный художник, который приносил мне домой много своих эскизов и черновиков. Он отдавал их, так как знал, что они мне нравятся, но сам был этими работами недоволен. В категории «хрупкого» они находятся по своему нематериальному значению: это то, что могло бы быть выброшено.
А что-то в архиве хрупкое буквально: второй художник, Антон Гудков, начал присылать мне работы на тонкой-тонкой потребительской бумаге. Было непонятно, как это хранить. Сначала у меня было много фоторамок, а потом появились огромные папки с файлами — весь архив в этих папках и лежал. Хотелось это как-то структурировать и вычистить, чтобы увидеть весь объем. И наконец-то это произошло!
Этим летом актер, руководитель нижегородского Центра театрального мастерства Женя Пыхтин позвал меня в Нижний Новгород на фестиваль site-specific спектаклей (прим ред: спектаклей, созданных в несценических пространствах), который одноименно называется «Специфик». Внутри него я соавторствовала вместе с куратором Майей Ковальски из «Терминала А», и мы сделали три больших проекта. В какой-то момент я рассказала Майе, что у меня есть архив, который практически никто не видел целиком и было бы классно его показать. Спустя какое-то время Майя мне пишет: «Ну что, сделаем архив?!». Мне даже не верилось в это, потому что я привыкла, что он просто годами копится, а все работы я знаю наизусть.
СКОЛЬКО ЛЕТ ТЫ ЕГО СОБИРАЕШЬ И СКОЛЬКО ТАМ УЖЕ ЕДИНИЦ?
С 2019 года, сейчас в нем 250 очень разных работ. Есть работы, которые стоят дорого в силу имени автора, а есть, например, наклейки от стрит арт-художников.
95% работ выбирала не я — мне их дарили и отдавали. Поэтому это сложно назвать моей коллекцией искусства. Архив — живая система, и все объекты между собой взаимодействуют.
УДИВИТЕЛЬНО, ЧТО ТЫ ЗАБРАЛА ВЕСЬ АРХИВ С СОБОЙ ПРИ ПЕРЕЕЗДЕ ИЗ НОВОСИБИРСКА В МОСКВУ. ПОЧЕМУ ЭТО БЫЛО ТАК ВАЖНО ДЛЯ ТЕБЯ?
Я думаю, это мое единственное сокровище. В Новосибирске работы из архива висели в коридоре, стояли на полках, шкафах, были частью быта. Мне хотелось как можно скорее вернуть свой привычный мир, в котором искусство повсюду. Но чемодан я так и не распаковала толком — некуда. Плакат художника Забуги разве что висит. Даже с нераспакованным чемоданом мне легче, потому что он со мной в одном городе.
И ТЕПЕРЬ ТЫ ВЕЗЕШЬ ВЕСЬ АРХИВ В НИЖНИЙ?
Да, это полное безумие, но я счастлива.
А КАКАЯ РОЛЬ У КУРАТОРА ВЫСТАВКИ МАЙИ КОВАЛЬСКИ?
Майя как куратор поставила крутую задачу, внутри которой мне очень интересно существовать. Она предложила дать каждой работе свой архивный номер и сделать описание: название и историю про человека. Одни рассказы здесь входят в другие и получается, что все работы как ниткой связаны мной. Но не как хранителем, а как человеком, который переживал все эти сюжеты. То есть я тоже персонаж этого архива.
На выставке у нас будет 5 архивных шкафов, и в каждом из них своя вечеринка: с сибиряками, с питерскими, с тату-художниками из разных городов. Целый шкаф будет посвящен Узбекистану и работам, которые я там сделала сама и которые приобрела. И звук тоже есть в архиве: это кассетки presidiomodelo, с которыми мы были в группе «МЫК».
А МОЖЕШЬ, ПОЖАЛУЙСТА, РАССКАЗАТЬ ИСТОРИИ ПРО ТРИ КАКИХ-ТО РАНДОМНЫХ РАБОТЫ ИЗ АРХИВА?
Хорошо. Но это будет странный набор. Это «Конёк» — работа Полины Майер. Одна из немногих работ, которые я купила, потому что грезила о ней. «Конёк» немножечко, мне кажется, похож на Полину и ее героинь. Но эта фигура такая антропологичная спереди, и такая сказочная сбоку. Материалом для него послужили другие черновые работы Полины, из которых она сделала папье-маше. То есть это ее работы, которые будто превратились в конька. Мне очень нравится этот сюжет!
Еще одна работа «Ухо». Его автор — театральная художница, бывшая девушка моего, на тот момент, парня. В какой-то день она подарила ему свое ухо. Я даже не знаю, как описать, что тогда почувствовала… Мне показалось, что Фрейду понравилось бы. Подарить свое нарисованное ухо, которое висело бы в нашей с парнем квартире и символически слушало, что происходит. Работа долго лежала в самых закромах архива. Но это все равно было его частью. Я не люблю человека, который нарисовал эту работу. Но сама работа не теряет ничего.
А еще работа Доры Помидоры. У Доры вообще ugly vibe, и мне это ужасно в ней нравится. Бабушки — это мой любимый жанр ее работ, потому что художница каким-то странным образом через юмор работает с разновозрастной сексуальностью. В них постоянно есть что-то отталкивающее, притягательное и смешное. У меня, кстати, достаточно много Дориных работ. Не все друг на друга похожи, но у них есть какой-то жуткий вайбец.
РАССМАТРИВАЕШЬ ЛИ ТЫ ВАРИАНТ, ЧТО ЧЕРЕЗ МНОГО ЛЕТ ПЕРЕДАШЬ ЭТОТ АРХИВ В КАКОЙ-НИБУДЬ МУЗЕЙ ИЛИ ГАЛЕРЕЮ СОВРЕМЕННОГО ИСКУССТВА?
Было бы круто, если бы это все стало общественным, конечно. Но другой вопрос: как институция будет производить отбор? Тут есть вещи, которые вызывают сомнение. Например, детские рисунки.
У меня есть работы одного ребенка, Арсения. Он с детства рисовал много монстров, а потом уехал в Новокузнецк к своей бабушке на лето, и бабушка сожгла его рисунки со словами, что это все от лукавого. Когда я узнала эту историю, мне было очень обидно, и буквально на следующий день я пошла и набила татуировку с этим монстром. Арсений уже вырос и больше не рисует. И вот как институция распорядится этими работами, которые для меня, например, очень важны? Я не утверждаю, что это современное искусство, но эти работы — уже часть архива: его монстры живут здесь с другими монстрами.