О том, как опыт «инаковости» делает нас богаче

ОТДЕЛ ИНКЛЮЗИВНЫХ ПРОГРАММ ПОЯВИЛСЯ В «ГАРАЖЕ» В 2015 ГОДУ, И ОН БЫЛ ПЕРВЫМ В НАШЕЙ СТРАНЕ НА ТОТ МОМЕНТ. КАКИЕ ГЛОБАЛЬНЫЕ ИЗМЕНЕНИЯ В СФЕРЕ ИНКЛЮЗИИ, НА ВАШ ВЗГЛЯД, ПРОИЗОШЛИ С ТЕХ ПОР В РОССИИ?

ЛЮДА: Сейчас в этом разговоре нет людей, которые работали в инклюзивном отделе «Гаража» с 2015 года. Все они работают на данный момент в инклюзивных отделах других институций — ГЭС-2, Третьяковской галерее и Пушкинском музее, например. Самое важное — в 2015 году у нас сформировалось профессиональное комьюнити неравнодушных людей: мы ходим друг к другу на мероприятия, встречаемся на инклюзивных конференциях, очень близко общаемся. И за 5 лет это сообщество профессионалов не распалось, а наоборот выросло.

Сейчас уже инклюзия воспринимается не только как работа с людьми с инвалидностью, а гораздо шире. Мы говорим про самые разные уязвимые группы — это могут быть люди с миграционным опытом или те, кто недавно вышел из мест заключения. Тенденция создавать при музее инклюзивный отдел постепенно захватывает не только Москву, но и другие крупные города — Екатеринбург и Пермь, например. В этом плане именно музеи развиваются более прогрессивно, чем другие институции.

С коллегами мы часто размышляем, влияет ли реально музей на жизнь людей, или это просто тренд, который в действительности никаких изменений за собой не повлечет. А еще раньше мы часто говорили, что инклюзивный отдел «Гаража» — это отдел камикадзе: в идеале он должен в свое время самоустраниться. В этом и заключается наша глобальная стратегия — инклюзивная оптика в будущем должна стать частью работы каждого, чтобы не было отдельной ячейки, призванной решать все эти вопросы.

Вообще опыт инаковости другого человека супер важен в любой сфере и в образовании в частности — он делает тебя богаче и меняет твою оптику в целом.

О псевдосентиментальности и справедливости в инклюзии сегодня

АЛИНА: Раньше как будто границы понимания инклюзии были довольно узкие, и ты в них жил. А сейчас ты раздвигаешь границы своих представлений. Псевдосентиментальность — это то, с чем мы сталкиваемся супер часто, например, на конференциях или мероприятиях. Это происходит от дисбаланса: все равно есть как будто позиция угнетенных и позиция дающих. Понятно, что каждый классно себя будет чувствовать и думать о себе лучше, если будет всем помогать. Но мы стараемся думать про нашу работу скорее через понятие справедливости.

Глобальное положение дел вообще очень сильно влияет на мое самочувствие и отношение к моей работы. Здесь очень легко выгореть, потому что ты постоянно пытаешься изменить все, но ты не можешь этого сделать. И единственный выход — это сосредоточиться на пузыре вокруг тебя, в котором ты можешь что-то сделать. Лично мне очень помогает эта стратегия. Я верю, что не существует какого-то единого большого общества. Есть просто очень много маленьких сообществ. И речь не сообществе людей с инвалидностью, потому что люди не собираются по принципу инвалидности. Но есть сообщество сотрудников «Гаража» или, например, людей из моего подъезда. Таких сообществ очень-очень много — и внутри них ты делаешь то, на что тебя хватает.

У нас при Музее «Гараж» есть киноклуб, куда ходят взрослые люди с ментальными особенностями, которые увлекаются просмотрами фильмов. Они собираются на обсуждения дважды в месяц, у них есть чат, в котором они общаются, делятся эмоциями и впечатлениями. И вот я точно знаю, что можно сделать, чтобы именно этому сообществу стало лучше. Я не могу повлиять на то, как устроено инклюзивное образование в России, но я могу сделать так, чтобы у определенных людей с особенностями ментального развития были какие-то социальные связи.

«Я не могу повлиять на то, как устроено инклюзивное образование в России, но я могу сделать так, чтобы у определенных людей с особенностями ментального развития были какие-то социальные связи».

О работе музея с темой миграции и этнокультурного разнообразия

РАССКАЖИТЕ О ПРОГРАММЕ ПО РАБОТЕ С ЛЮДЬМИ С МИГРАЦИОННОМ ОПЫТОМ — ОДНОМ ИЗ НОВЫХ НАПРАВЛЕНИЙ, КОТОРОЕ ВЫ СЕЙЧАС АКТИВНО РАЗВИВАЕТЕ.

АСЕЛЬ: Надо сказать, что это направление не появилось на пустом месте. Еще с 2016 года музей проводит курсы русского как и иностранного для своих сотрудников. Наличие людей с миграционным опытом и не носителей русского языка внутри самой институции, которые оказываются как-то исключены из общей рабочей повестки — это и стало триггером для того, чтобы музей начал задумываться, как можно с этим работать.

Конечно, вопрос работы с темой миграции существует в масштабах всего города и всей страны, и хотя музей стал решать ее на своем локальном уровне, это на самом деле не то, что должен делать музей — это не его прямая функция. В идеале вопросами интеграции занимается государство, предоставляя, например, различные уроки и языковые занятия для людей с миграционным опытом или с опытом вынужденного перемещения. Сейчас такого не происходит, поэтому музей как бы закрывает эту лакуну.

Вообще эта инициатива сначала казалась как будто утопической мечтой об абсолютно равных возможностях для всех сотрудников музея, но в итоге она стала невероятно практичной. В апреле 2021 года мы запустили экскурсии с переводом на три языка: кыргызский, узбекский, таджикский. И мы искали людей, которые стали бы проводниками между музеем и людьми с миграционным опытом, например, из Кыргызстана или Узбекистана, которые приезжают в трудовую миграцию. Конечно, лучшие проводники — сами носители такого опыта.

Для нас одним из таких проводников — для экскурсий с переводом на кыргызский язык — стала наша коллега, которая уже долгое время работает в клининге и посещает занятия русского языка в музее. Мы ей предложили стать координатором, который бы рассказывал об экскурсиях, набирал группы и был связующим звеном между посетителем и музеем, и она очень сильно загорелась этой идеей. Она сказала, что всегда мечтала проводить экскурсии. Получился мэтч, поэтому и сейчас она работает координатором по выходным в дополнение к своей основной работе. И это просто супер.

С одной стороны, это действительно классно. С другой — это не избавляет нас от кучи других вопросов: это один успешный кейс, но не меняет глобально ситуацию. Это как раз то, о чем мы постоянно себя спрашиваем — меняет ли один кейс что-то или только заставляет нас чувствовать себя лучше. Часто со стороны кажется, будто бы это нужно только музею, который отбеливает свой образ и играет в такого заботящегося агента социальных изменений.

Важнейшая часть нашей работы в том, что мы идем наперекор стереотипам, ломаем их. Мы, например, долгое время делали проекты, направленные на людей без опыта миграции, чтобы начать диалог о вопросах миграции, культурного разнообразия, который бы делал миграцию привычным и понятным явлением. Да, люди с миграционным опытом могут казаться немножко другими в связи с тем, что они могут разговаривать на другом языке или внешне выглядеть чуть-чуть по-другому, но в конце концов им нужны такие же человеческие отношения.

О том, как можно понимать музыку через вибрации

КАК ВЫ СЧИТАЕТЕ, АБСОЛЮТНО ЛЮБОЕ ИСКУССТВО МОЖЕТ БЫТЬ ДОСТУПНЫМ, ИЛИ ВСЕ-ТАКИ ЕСТЬ НЕПРЕОДОЛИМЫЕ ГРАНИЦЫ?

АЛИНА: Мне кажется, все искусство может быть доступным. Единственная преграда — это желание или нежелание человека к нему приблизиться, потому что не всем по-настоящему интересно современное искусство, а у нас нет цели всех затащить в музей и срочно рассказать им про совриск.

Я работаю с людьми с ментальными особенностями и занимаюсь адаптацией всех кураторский текстов к выставкам: мы переписываем их в формате «простыми словами». И я могу точно сказать, что про любую даже самую сложную концепцию можно рассказать просто. Это только требует определенного навыка. И я верю, что музеи в ближайшем будущем придут к тому, что интеллектуальные барьеры перестанут быть проблемой.

«Сейчас наметился поворот: если до этого музей был таким супер элитарным местом, куда приходят только люди, которые «шарят», то сейчас задача музея — всеми способами объяснять, что внутри него происходит».

ЛЮДА: Здесь я все же немного поспорю. Я работаю с глухими людьми, и есть, например, много аудио или видео инсталляций, где художники принципиально не хотят ставить субтитры. В этих случаях мы делаем расшифровки.

В «Гараже» такое бывает редко, но вообще такие одноканальные инсталляции — не всегда доступны, если мы говорим про какую-то физическую доступность. Но это не значит, что вокруг таких работ нельзя построить полемику или поговорить о природе найденного звука. Глухие люди воспринимают низкочастотные вибрации — так давайте поговорим о вибрации. У нас был опыт мастер-класса, когда был художник предложил участникам через вибрации исследовать какой-то звук. Всегда можно найти лазейки, но при этом есть искусство, которое требует восприятия только одним каналом и в этом смысле оно действительно ограничено для восприятия.

АЛИНА: В любом случае, сейчас наметился поворот: если до этого музей был таким супер элитарным местом, куда приходят только люди, которые «шарят», то сейчас задача музея — всеми способами объяснять, что внутри него происходит. А точнее, вести диалог. Мне кажется, наша роль как инклюзивного отдела — заводить диалог и общаться с нашим посетителем на его же языке, будь то язык тактильности, язык ощущений, язык эмоциональный или жестовый язык.

О важности права на самоадвокацию

КАК ВЫ ОЦЕНИВАЕТЕ ТЕКУЩУЮ СИТУАЦИЮ В СФЕРЕ ИНКЛЮЗИИ В РОССИИ ПО СРАВНЕНИЮ С ДРУГИМИ СТРАНАМИ?

ЛЮДА: Конечно, мы ориентируемся очень много на опыт институций в США и Европе. Но это очень разный политический контекст. Потому что история борьбы людей с инвалидностью за свои права и в частности за право самоадвокации началась еще в XX веке. А в России особенно сейчас это совершенно другой контекст: не будем забывать, что мы живем в условиях того, что любые митинги в нашей стране криминализированы, и твоя позиция на самоадвокацию как будто бы уже изначально порицается государством.

«Для нас первичен человек, а не его диагноз».

Понятно, что в европейских странах и в англосаксонских это все начиналось раньше и люди с инвалидностью там сейчас просто чисто юридически больше защищены. В России же так получилось, что именно музеи взяли на себя функцию репрезентации людей с инвалидностью и их полноценной интеграции в жизнь общества, и как будто сейчас музеи являются главными акторами в этой сфере. С этой точки зрения, мне кажется, российские музеи делают больше для развития своих инклюзивных программ, чем зарубежные. При этом мы ни в коем случае не позиционирует наши проекты как какую-то благотворительность.

Например, если зайти на сайт Metropolitan Museum of Art, на который мы изначально ориентировались, можно увидеть, что у них это история больше про адаптацию зданий и программа вовлечения людей с инвалидностью в жизнь музея довольно ограниченная. Мы же как институция стараемся придумать какие-то профессиональные программы, мы больше экспериментируем с просвещением — в этом плане мы точно не отстаем. В таких сферах, конечно, как инклюзивное образование, защита права и трудоустройство людей с инвалидностью, или в Штатах, например, люди с инвалидностью участвуют в принятии политических решений — нам еще очень долго расти.

Экономическая ситуация тоже влияет: чем ниже твой экономический статус, тем страшнее его потерять. Из-за проблем с трудоустройством людей с инвалидностью они могут находиться в экономически уязвленном и зависимом от государства положении.

СОФЬЯ: В России традиционно еще с советского времени существует медицинский подход к пониманию инвалидности, согласно которому проблема именно в человеке. Если он не может зайти в музей, где только крутые ступеньки — это его проблемы. Сейчас эта ситуация меняется, но до сих пор на разных форумах, где присутствуют люди из системы образования, разных фондов и НКО идет речь о том, что диагноз первичен. А для нас первичен человек, а не его диагноз.

О том, что незрячие люди — идеальные парфюмеры

КАКИМИ ИЗ СВОИХ ДОСТИЖЕНИЙ ВЫ БОЛЬШЕ ВСЕГО ГОРДИТЕСЬ?

СОФЬЯ: Я очень часто встречаю у людей скепсис на тему «незрячие люди в художественном музее». У меня чуть ли не каждый день спрашивают, зачем людям, которые не могут видеть, ходить в музей на выставки визуального искусства. И это искренний вопрос. Но те незрячие, которые несмотря на такое стигматизированное положение — их ведь самих тоже спрашивают «а зачем вы идете в музей?» — все-таки приходят, они остаются очень довольны. Они потом говорят о том, что сами не ожидали, что будет так хорошо, так тепло, уютно и что в «Гараже» все по-настоящему для людей, а не для галочки. Вот этот отклик, конечно, дает много вдохновения стараться дальше и делать свою работу хорошо.

У нас был очень крутой опыт парфюмерного курса. На самом деле, получилась профориентированная вещь, но этот эксперимент будет повторяться, потому что имел огромный спрос. Его организовала и проводила Екатерина Зинченко — основательница парфюмерного бренда Pure Sense, который приглашает на работу как раз незрячих парфюмеров, и у них получается очень классный парфюм. В 2022 году мы планируем повторить курс, и, возможно, создадим программу стажировки в парфюмерной компании.