АННА ТАГАНЦЕВА-КОБЗЕВА

Три выставки впереди – как ты держишься?
Нормально. Мне нравится это делать.

Только недавно у тебя еще прибавилась история в музее земли в МГУ.
Мне написала куратор, скинула фотографии музея Земли, и я смотрю и думаю, ведь у меня есть работа с камнями из Москвы, того месторождения, из-за которого она называлась белокаменной. Получается, что я местные месторождения возвращаю в музей в том же городе – это показалось мне интересным. Камни выпиливались под части крепостной стены для недавней выставки в фонде Смирнова и Сорокина, и я на них выбивала орнамент. В музее МГУ эта работа как будто получает еще более историческое прочтение.

Еще одна выставка сейчас открывается в галерее fābula.
Ага, вообще на месте галереи раньше был китайский ресторан. Я хотела, чтобы он остался по максимуму – утка, меню, все фотографии. Мне близок подход, когда искусство погружено в рамки контекста, когда ты не понимаешь – оно случайно, или это так и было задумано. Наверное, я просто немного устала от формата белого куба. В качестве текста я взяла притчу о бабочке. Это основа даосизма, когда философ Чжуан-цзы уснул, и ему приснилось, что он бабочка.

А проснувшись, он не понял, может быть он – эта бабочка, которой снится сон, что она человек?
Да. Вот такая история. Меня она зацепила, потому что это про непонимание, и это IV век до н.э. – я как бы немного возвращаюсь в контекст места до выставки, ведь эта притча могла быть написана и просто в интерьере китайского ресторана на самом деле. Все связалось с моей темой, в ней тоже будет связь с бабочками, с насекомыми. Бабочка – это романтический образ.

Про перерождение.
И про способность видеть мир со стороны. А сейчас эту позицию занимают дроны. Я думаю про смещение классических образов и чего-то механического. Вообще взгляд человека на мир очень сильно изменился. Именно возможность взгляда на мир и позиция человека меняются в сторону взгляда объекта. Во многом работы, которые я делаю, интуитивно работают с разными темами, в том числе с темой жуткого. Я недавно делала металлические каркасы в мастерской, и мне помогал знакомый. Он говорит: 'А ты хочешь, чтобы они были немного поломаны, будто сами приползли?'. То есть это объекты, которые где-то сформировались, сами пришли, у них есть своя история.

Про жуткое.
Есть исходная логика, в которой я работаю, что вот это жуткое – жуткое до испуга. Но работы в искусстве не пугают зрителей, они только подводят, как тишина в фильмах ужасов – когда ты знаешь, что что-то произойдет, но еще не знаешь, что. Это дает какую-то тишину присутствия. Интуитивно я стремлюсь работы выводить к этой теме.

Недавно я была на ретроспективе Гросицкого в ММСИ на Петровке, был один очень темный зал с небольшими объектами в кубах. От них было не по себе, ты знаешь, что никто не выпрыгнет, но чувствуешь что-то жуткое, исходящее из этих маленьких скульптур.
Когда выбивает.

Да.
Вот это вот выбывание, я думаю – есть понимание. Когда смотришь кино, и там тишина, ты думаешь: 'Почему в фильме тишина?', тебе не дают информацию. И это выбивание почвы из под ног, ты не знаешь, чего ожидать. Мозг начинает перерабатывать какой-то сценарий, собственный опыт и пытаться найти островки, чтобы все соотнести. Я реставрировала живопись, и со мной такое срабатывало в старых работах XVII века, когда смотришь и видишь, что работа очень странная, но в хорошем смысле слова. Я стремлюсь, наверное, к таким вещам.

Получается?
Да. Просто поняла, что хочу вот этого ощущения, когда объект приходит куда-то сам.

Сам приполз – как те собаки-роботы boston dynamics в серии black mirror, чей искусственный интеллект вышел из-под контроля человека и начал захватывать мир.
Я смотрела исследования по поводу этих вещей – почему люди боятся искусственного интеллекта и роботов? Потому что у нас есть опыт о Гитлере, о геноциде, об ужасных вещах – очень идейные структуры при жестком механизме. Исторический опыт того, что у человека оказывалась безграничная власть, и он совершал какую-то дичь. У нас есть коллективная память о последствиях власти, мы заранее ее боимся. Искусственный интеллект и роботы –  это нечто, что способно на абсолютную власть, и это то, что не умирает. Исходя из нашего опыта, мы такие: 'Значит это что-то возможно будет делать всякую дичь'.

Возвращаясь к выставке – это ведь твоя первая персоналка?
В галерее, и где я только одна-одна, да. Я вообще, честно говоря, избегала персоналок.

Почему?
Не знаю, я избегала их в прошлом, было такое. Сейчас уже наоборот думаю, в групповых выставках мне было сложнее экспонировать работы, а сейчас я могу полностью занимать все пространство без ограничений. Нет такого, что кому-то звук мешает, тут тише сделать, тут у тебя не так висит.

Значит, поздравляю тебя с этим новым этапом! Сейчас вспомнила, как в прошлый раз спросила, как ты пришла к искусству? И ты очень легко ответила, что искусство всегда было с тобой, из-за родителей.
Да, мои родители оба художники. Папа скульптор, окончил Мухинский. Там сплошной академизм, очень технический рисунок. Мама художник, но и она делает скульптуры. В детстве в Петербурге я первые годы училась в частной школе, где были непривычные дисциплины, например, мифология, цигун, пластика, музыка была по другому устроена, нас водили в музеи. Не было довлеющей фигуры учителя. Я всегда рисовала, занималась чеканкой, лепкой, папа учил стеклодувной работе. Я была в это погружена и видела, что можно заниматься разными видами искусства, можно даже рассказы или стихи писать.

То есть ты с детства жила в мультидисциплинарном пространстве.
А потом родители купили еще и камеру. Довольно рано появилась возможность снимать что-то на видео. То есть родители ничего не запрещали – хочу я что-то раскладывать, фигурки составлять, ну и пусть это будет моим искусством, так тоже может быть. Одно время на меня очень влияла архитектура, я думала пойти на архитектора, или может режиссера. Меня очень сильно разрывал потенциал этих возможностей. И я искала место, где все можно совместить. Соответственно, меня это все привело к тому, где сейчас.

Ты мне в прошлый раз рассказывала, что рунические символы, что-то мистическое в твоих работах, это тоже из детства.
Это про вопрос самоидентификации. Это то, с чем я росла – в моей семье были такие традиции, как разбираться в травах, понимать логику места, я была окружена разными культурами и символами. Например, моя прабабушка врачевала людей, вправляла кости, и не только она была связана с мистикой, это передавалось из поколения в поколение. Меня учили, что важно научиться понимать себя, вырастить в себе это и понимать других. Это связано с осознанием человека в мире, люди ходят и какие-то места становятся дня них святыми и значимыми. Такие места не создаются, в них уже находится что-то. А ты просто считываешь, благодаря чувствительности. Условно мистические традиции и практики во многом направлены на это.
Есть буддийское видение, что люди рождаются там, где им суждено. По какой-то причине ты появляешься в определенной точке, а спустя весь путь ты должен совершить возвращение, только уже без контекста, с которым родился. Мне понадобилось время, чтобы увидеть то, о чем я хочу говорить, что я в этом вижу, почему для меня это важно.

Искусство – это как раз та сфера, где ты можешь не только совмещать разные методы бесконечно, но и развивать это чувственное, нет никаких ограничений.
Да. Переехав в Москву, в какой-то момент я начала искать помещение для APXIV. Мы начинали его делать, будучи студентами ИПСИ. С Илоной учились на одном курсе, а Степа учился в Родченко. И история с безопасным местом, где художники могут коммуницировать, где на них нет довлеющей структуры институции – это идея, которой тогда нам не хватало.

Ты в Архиве с самого основания?
Да, можно сказать, что я одна из инициаторов, мы с Илоной нашли первое помещение и начали ребят с нашего курса подбивать, много кто согласился. А потом уже все само развивалось и менялось.

Я часто слышу историю о том, что в ИПСИ на художников оказывается довольно сильное давление и потом многим сложно вернуться в искусство, будто остается какая-то травма.
Это правда. В каком-то смысле ИПСИ действительно травмирует людей, как и многие художественные институты. Я не хочу быть тем человеком, кто говорит, что все отстой. Нет. Хорошо, что есть ИПСИ, Родченко, БАЗА. Но меня удивляет факт, что школы, позиционирующие себя как не-классические академии, сохраняют академическую иерархию. Нежелание заниматься искусством после учебы – это очень в стиле академии художеств. Зачем выстраивать подобную иерархию в институтах современного искусства? Здесь ведь нет правил, как надо делать.

Как раз интересно, мы будто находимся в пограничном состоянии. Есть уже взрослые участники институции, которые все еще имеют авторитет, но наряду с ними появляется большое количество молодых организаций, художники и сами успешно представляют себя в интернете. По твоим ощущениям, куда это все движется?
В свете этих событий я думаю про профсоюзы, ведь художнику приходится отстаивать свои права. И это ужасно, это портит само качество искусства. А если создавать условия и работать вместе, можно получить намного больше и от художников, и от кураторов, и от галерей. Получить по итогу больше, чем пытаться урвать кусочек на маленьком уровне, когда это еще не развито. В общем, есть условные профсоюзы для художников, но они не работают. Говорить, что их нет, тоже это неправда.

Какие?
Есть союзы художников, вся эта история. Другое дело, что существует диссонанс. Вот есть огромное количество мастерских. Их потенциально может получить любой деятель искусства бесплатно. Государство выделяет этот фонд помещений на развитие культуры, но они стоят пустые, потому что союзы держат их для себя, наверное. То есть они перестали выполнять свою прямую функцию.

Частая схема, что художники, которые состоят десятилетиями в этом союзе пересдают потом мастерские молодым художникам уже за деньги.
Почему так происходит? Потому что они как бы такие сидят, держат всю эту историю. Зачем они это держат? Из какой-то любви к искусству? Нет. По идее, правильно вступать в союз, менять систему изнутри. Я верю в изменения только через внедрение.

А сейчас ты ведь еще учишься где-то?
На первом курсе, да. В Венском университете прикладных искусств.

Если откроют границы, ты сможешь уехать?
Да.

И уедешь?
Хочу продолжать проекты и тут, и там. Я и сейчас живу на два города, Петербург и Москва, мне комфортно. Почему бы тогда не жить на две страны? Мне интересно. Но грез об эмиграции у меня нет.