Где создается красота: в мастерской Алины Бровиной

ПОМОГАЕТ ЛИ МАСТЕРСКАЯ РАЗДЕЛЯТЬ РОЛИ ХУДОЖНИЦЫ, МАТЕРИ, ЖЕНЩИНЫ?

Мастерская действительно помогает, так как раньше я работала дома, где была одна общая комната с детскими игрушками и компьютером. Я могу работать над одним проектом несколько дней, поэтому мне приходилось постоянно раскладывать и складывать материалы обратно, когда приходил мой сын, чтобы ему было где играть. В общем, я буквально делила рабочее пространство с ребенком, что сильно отвлекало.

В прошлом году у меня появилась полноценная мастерская в «Гараже», но я все равно приходила туда с сыном, так как отдельно быть сложно. Но там я поняла, что важно иметь «свою комнату».

В ЖУРНАЛЕ «ОБЪЕДИНЕНИЕ» ВЫХОДИЛ МАТЕРИАЛ ПРО ХУДОЖНИЦ-МАТЕРЕЙ. МАТЕРИНСТВО ПО-РАЗНОМУ ПОВЛИЯЛО НА МЕТОД КАЖДОЙ — А КАК ЭТА ТРАНСФОРМАЦИЯ ПРОИЗОШЛА У ТЕБЯ?

Я столкнулась с большим соблазном начать интегрировать эту тему в работы. Или добавлять рисунки Дани, моего сына. Но я не определяюсь только тем, что я мать: материнство, скорее, дало мне определенное самоощущение, изучением которого я и занимаюсь в своих работах.

КАК ТЫ ОТНОСИШЬСЯ К ИСКУССТВУ И ГРАНТОВЫМ ПРОГРАММАМ, КОТОРЫЕ ВЫДЕЛЯЮТ ТЕМУ МАТЕРИНСТВА?

Я участвовала в резиденции «МАМАДЕЦ!». Их основная аудитория — художницы с детьми, которые могут примерить две роли одновременно, в одной комнате занимаясь искусством, а в другой — ухаживая за детьми. До резиденции я скорее избегала прямого высказывания о материнстве. На открытии итоговой выставки моя работа «Матчество» вызвала много критических отзывов зрителей, так как не вписывалась в ожидаемый — позитивный — образ материнства. Мне стало интересно работать с темой, которая так сильно воздействует на зрителей, и является политизированной.

В ТВОЕЙ БИОГРАФИИ ЕСТЬ ЛЮБОПЫТНЫЙ ПЕРИОД РАБОТЫ ТЕАТРАЛЬНОЙ ХУДОЖНИЦЕЙ. ИСПОЛЬЗУЕШЬ ЛИ ТЫ ЭТОТ ОПЫТ СЕЙЧАС?

Я не рассказывала об этом раньше, потому что меня это не привлекало. Теперь я понимаю, что работа в театре тоже часть моего опыта. Я много работала с декорациями, тканями и костюмами. И сейчас хочу вернуться к работе с последними. Для проектов я много времени трачу на поиск винтажных тканей и предметов одежды, особенно люблю комбинации, нижнее белье и чулочно-носочные изделия. Ткани напоминают занавес — ту самую театральность, которую я когда-то отвергала, но теперь начинаю осознавать ее значимость.

ОТЛИЧАЕТСЯ ЛИ РУТИНА СЕЙЧАС ОТ ТОЙ, КОГДА ТЫ РАБОТАЛА В ТЕАТРЕ?

Я была наемной работницей, художницей-оформителем. Не я выбирала тему и пьесу, а режиссер. Сейчас я почти всегда начинаю с какой-то идеи. У меня есть желание включать работы в исторический или культурный контекст: я слушаю подкасты, читаю книги, и в результате, у меня скапливается какое-то количество информации в голове, которую я использую для работы.

КАК В ТАКОМ ИНФОРМАЦИОННОМ ПОТОКЕ ТЫ ОТБИРАЕШЬ ТЕМЫ?

Иногда я следую за ощущением. Что-то долго лежит, обрастает новыми смыслами. Например, у меня был экологический проект "Virgin Lands", в котором я хотела приблизить феномен антропоцена (прим. ред. антропоцен — термин, используемый для обозначения периода наиболее высокой активности человека, влияющей на экосистему Земли) к истории своей семьи: из архивов и легенд я узнала о прадеде, который был почвоведом, и чьи работы служили освоению целины. И эта зацепка помогла мне соединить большой нарратив с чем-то близким.

ПРИ ЭТОМ В РАБОТЕ ПРО ЦЕЛИНУ НЕТ ПРЯМЫХ АРХИВНЫХ МАТЕРИАЛОВ. С ПОМОЩЬЮ КАКИХ ОБРАЗОВ ТЫ СОЕДИНЯЕШЬ ГЛОБАЛЬНЫЙ КОНТЕКСТ С ИСТОРИЕЙ СВОЕЙ СЕМЬИ?

"Virgin Lands" — проект из тканей, акварелей и видео, который еще не показывался. Я хотела сделать несколько таких работ — разделить их по сезонности полей. В панно я интегрирую куски кожи, чтобы было похоже на тело или рану. Соединяется изрезанное тело и земля. Помню, что еще в начале (здесь было слово, запрещенное в РФ) появилась фотография мальчика с лицом, рассеченным мелкими осколками.

КАК В ТВОИХ РАБОТАХ СВЯЗАНЫ ТЕМЫ ТЕЛА И АНТРОПОЦЕНА?

Антропоцен подразумевает использование и истощение человеком всех биологических сред. Есть мнение, что все началось с неолитической революции, когда стали появляться первые земледельческие угодья. И мне кажется, что важной составляющей этого процесса стало ресурсное мышление, которое уравнивает эксплуатацию тела и ресурсов.

Это очень объективированное обществом состояние: тело используется для того, чтобы принести плоды, как растение, дающее зерно, которое потом будет собрано и превращено в хлеб. С почвой происходит то же самое: с одной стороны, поля отдают свою силу растениям, и поэтому поля должны периодически отдыхать, а с другой, земля — это пространство, которое связано с властью, землю нужно завоевать и освоить. Завоевание — это мускульное усилие тела, взгляд на него как на функциональность заметно проявляется в биополитике по отношению к матери или солдату.

ЕСТЬ ЗРИТЕЛИ, НЕ ЗНАКОМЫЕ С ТЕОРИЯМИ ОБ АНТРОПОЦЕНЕ. КАК ТЫ ДУМАЕШЬ, ДОСТУПНЫ ЛИ ИМ ТВОИ РАБОТЫ?

Сейчас я не работаю с темой антропоцена напрямую. Конечно, я стараюсь сделать так, чтобы работы были понятны, даже если зрители не читали теорию, я ведь тоже не все книжки читала. Я чувствую нечто, а уже потом нахожу текст, который помогает мне чуть шире взглянуть на проблему. Тела есть у всех, а я только обращаюсь к тому, что человек чувствует.

У меня всегда есть чувственный посыл, а в работе я расширяю его в теорию. Это нелинейные процессы, мой мозг в этот момент похож на коллаж: появляется импульс, соединяющий разные части. И работа становится интереснее, когда появляется такой объем.

В ЭТОМ СМЫСЛЕ ЛЮБОПЫТНО ТВОЕ ОТНОШЕНИЕ К КАРТАМ И КАРТОГРАФИИ, ЧТО У МЕНЯ В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ АССОЦИИРУЕТСЯ С ЗАХВАТНИЧЕСКИМИ ЭКСПЕДИЦИЯМИ.

Я воспринимаю карту как инструмент захвата и овладения пространством. Множество способов взаимодействия с территорией замещается линейкой, измеряющей расстояние от точки А к точке Б. В этом процессе мне видится имперский и маскулинный жест. Верю, что моя работа другая; я интегрирую в нее неопределенность и устное описание пространства, не точное, а приблизительное, как если бы мы объясняли как пройти, показывая на повороты дороги. Одним из источников вдохновения для меня стала французская барочная игра «Карта страны нежности» (фр. Carte de Tendre), где различные топонимы названы как чувства.

В моей работе про целину есть конкретное пространство: каждый отдельный кадр можно найти на реальной карте, но если всматриваться, то все начинает ломаться. Я стремлюсь превратить ее в гибрид между кожей и реальной картографией, чтобы порушить эту логику захватничества. Все соединения между населенными пунктами у меня размываются акварелью.

ИНТЕРЕСНО, ЧТО ТЫ ЭТО ДЕЛАЕШЬ С ПОМОЩЬЮ АКВАРЕЛИ. ПОЧЕМУ ЭТОТ МАТЕРИАЛ?

В выжимках из семинара Джудит Батлер и Ирины Жеребкиной была высказана идея о том, что помпезность и имперскость российской культуры мешают обратить взгляд на незначительные темы. Я начала более утрированно использовать «традиционные» женские медиумы: маленький формат бумаги, акварель, ткань. С помощью акварели можно изобразить подвижность тела, прожилки, просвечивающие из-под кожи, раны, синяки. Для меня акварельная техника — тонкая мембрана, за которую можно заглянуть. Она помогает размыть различия, чтобы не совсем было понятно, что это — кусок земли, река, вена или же часть тела.

С ПОМОЩЬЮ СКУЛЬПТУРЫ ТЫ ПОДОБНЫМ ОБРАЗОМ ПОКАЗЫВАЕШЬ ВЫТЕСНЯЕМОЕ?

Скульптура — это уникальный медиум, и плоский и объемный одновременно, доступный зрителю ежедневно и полностью непонятый. Скульптура связана с выстраиванием нашей памяти и отношением к событию или личности. Я работаю со стереотипами; кажется, что скульптура — это металл, постамент, великий ум или полководец. Но я использую все противоположное — мягкий текстиль, небольшую форму, хрупкость, нежность, и женское тело как референс. Хотя я бы хотела сделать большую скульптуру на Гоголевском бульваре, чтобы она была другая, без героизации исторической личности на постаменте.

В ТЕКСТИЛЬНЫХ СКУЛЬПТУРАХ МОЖНО ДАЖЕ РАЗГЛЯДЕТЬ ХОД ТВОЕЙ МЫСЛИ ПО СТЕЖКАМ И ШВУ.

Это следы от ран, разрезы. Что-то, что заживает; происходит какая-то телесная метаморфоза, которая остается внутри шва. Мне делали кесарево, после которого остался шов как свидетельствующая точка на теле, — что-то в нем переменилось.

У ТЕБЯ НЕТ СТРАХА, ЧТО РАБОТЫ БУДУТ СВЯЗАНЫ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО С ЖЕНСКИМ ИСКУССТВОМ И УТРАТЯТ ДРУГИЕ КОНТЕКСТЫ?

Нет, женское — это не обочина искусства, а такая же его часть, как и любое другое. Как раз такое восприятие мне важно преодолевать. Я думаю, что в советской и российской истории искусства был пропущен большой период откровенно феминистского искусства: те женщины-художницы, которые у нас были как в разрешенном, так и в неофициальном поле, определяли свое искусство как бесполое.

Мне важно оказывать прямое воздействие на зрителя. Концептуальность и логоцентричность я хочу заменить обманчивой простотой чувственного прикосновения. Я стремлюсь к тому, чтобы зритель сначала навешивал ярлык «женское», и возможно, что-то упускал, как это часто и происходит с таким искусством. Наоборот, если работы замечаются и покупаются — значит, происходит смена общественных настроений, втягивание зрителя в игру и рассуждение о женском, его месте и взгляде на него.

Например, мои работы в галерее «Объединение» я так и хотела представить: чтобы это были объекты, которые все покупают, потому что это милые штучки. А уже дальше я могу усложнять первое впечатление объясняющими текстами.

ЛЕТОМ ТЫ ЕЗДИЛА В ЛЕТНЮЮ АКАДЕМИЮ ИСКУССТВ В ЗАЛЬЦБУРГЕ И УПОМИНАЛА, КАК В НЕЙ ИСКАЛА СВЯЗЬ МЕЖДУ МАТЕРИАЛОМ И КОНТЕКСТАМИ. ПОЛУЧИЛОСЬ ЛИ ЭТО СОВМЕСТИТЬ?

В школе я настраивалась смотреть на материалы так, чтобы они вступали в резонанс со смыслами. Наш преподаватель Филипп Гюффлер, занимающийся архивами Мюнхена, интересно работает с шелкографией, например, использует ее на зеркалах. За ним, как за преподавателем, не был закреплен безусловный авторитет. В школе не было никакого «правильно», а скорее были вопросы от преподавателя: «А что ты хочешь?». Он подходил и интересовался, почему я выбираю какое-то изображение или материал. При этом не было страха заявить о себе как о художнице.

ПОЯВИЛИСЬ ЛИ НОВЫЕ ИНСТРУМЕНТЫ ПО РАБОТЕ С ПАМЯТЬЮ ПОСЛЕ АКАДЕМИИ?

Меня все еще интересует политика памяти: как можно работать с историей через личные воспоминания или самоорганизованный архив. В Зальцбурге я познакомилась с архивом Филиппа Гюффлера: он находит информацию о забытых группах людей и стремится создать полную картину мира через их личные архивы. Например, в архив попала история любви двух персон, которые обменивались записками, какие бывают перед завтраком, — жизнь, которая как бы отсутствует в публичной сфере. Такие архивные стратегии важны для России, где много пустот в истории, а мы, возможно, живем в период, который тоже будет упущен.

С КАКИМИ ТЕМАМИ ТЫ БЫ ПОТЕНЦИАЛЬНО ХОТЕЛА ПОРАБОТАТЬ В БУДУЩЕМ?

Раньше меня интересовал биолого-медицинский контент, но сейчас я больше увлечена социально-экономическими вопросами: гендерное неравенство, базовый доход, репродуктивный труд. Я стала записывать все свои ежедневные действия и поняла, что этот труд часто незаметен даже для меня самой. Список получился безумный: вытерла одно, сделала другое, вымыла третье…

КАКИЕ У ТЕБЯ ПЛАНЫ ИЛИ МЕЧТЫ НА БУДУЩЕЕ?

Я мечтаю о своем сообществе, чтобы случались регулярные встречи с друзьями-художниками — хочу постоянную группу, где можно обсуждать выставки. Без сообщества все заняты и разрознены. Я постоянно его ищу, и как-то безуспешно, признаться. Обычно такие сообщества складываются после учебы, но как будто это немного не то. И, конечно, я бы хотела персональную выставку, где можно было бы обстоятельно все показать и самой увидеть, какой нарратив выстраивается из работ.

ЕСТЬ ЛИ У ТЕБЯ КАК У ЧУВСТВИТЕЛЬНОЙ КО ВРЕМЕНИ ХУДОЖНИЦЫ СПОСОБЫ НЕ ОТЧАЯТЬСЯ?

Если мне плохо, я стараюсь пойти погулять. Это мне помогает успокоиться, уравнять мысли, увидеть какую-то жизнь. Во время таких прогулок мне приходят новые идеи.

А ЕСТЬ ЛИ ГЛОБАЛЬНАЯ ИДЕЯ ОТНОСИТЕЛЬНО ИСКУССТВА, КОТОРАЯ ПОДДЕРЖИВАЕТ?

Возможно, я бы хотела воздействовать на то, как зритель смотрит, через визуальный язык повлиять на норму — каким может быть тело, что может быть изображено, а что нет. Мне интересно изучать восприятие, и при этом говорить не на отпугивающем языке: ведь каждого касается современное искусство. Мне кажется, многие зрители даже не догадываются, что искусство может говорить с ними, оказывать психотерапевтический эффект.

МОЖЕШЬ НА ПРИМЕРЕ ВИЗУАЛЬНОСТИ ОБЪЯСНИТЬ ПОЧЕМУ СОВРЕМЕННОЕ ИСКУССТВО КАСАЕТСЯ КАЖДОГО?

Глаз авторитарен и доминирует над другими чувствами. Взглядом легко манипулировать. Он первым замечает информацию на большом расстоянии, привлекаем ярким цветом. И как будто сразу складывает мнение по поводу увиденного, хотя это может быть обманкой и намеренным искажением.

Если работать с визуальными нормами, то можно расширять представления людей о мире. Например, если мою скульптуру можно быстро воспринять как норму, то и другое, — неконвенциональное тело, аморфное и необычное, — тоже может стать нормальным. Это учит толерантности.

И НАПОСЛЕДОК ЕСТЬ ВОПРОС, ЧТОБЫ ЗАФИКСИРОВАТЬ ОТВЕТ В МОМЕНТЕ. ЧТО ДЛЯ ТЕБЯ СЕЙЧАС БЫТЬ ХУДОЖНИЦЕЙ?

Я уверена, что я художница, но не уверена, что получится пройти этот путь до конца. Для меня важно иметь свое пространство и время, но это не всегда возможно. У меня есть опасения, что из искусства очень легко выскользнуть, потому что это ненадежная сфера.