Хороший пример: «Чародеи» в «ГЭС-2»
До 30 июля в Доме культуры «ГЭС-2» открыта выставка «Чародеи», объединившая двух кураторов, Анну Ильченко и Андрея Паршикова, и шесть художников, каждый из которых представил на ней работы-размышления о тревожном и ужасном, инаковости и темной стороне фантастики и фольклора.
Мика Плутицкая, Руслан Поланин, Михаил Максимов и Слава Нестеров подробнее рассказали о контексте создания их работ, подготовке к выставке и собственных тревогах и страхах.
Мика Плутицкая
О страхе и необъяснимом
В сериале «Топи» по роману Дмитрия Глуховского показано заколдованное место, где насилие разрешено, а границы между иллюзиями и реальностью стерты. И даже когда одна из героинь сбегает оттуда, выясняется, что она едет на поезде, который идет по кругу. Страшно оказаться в таком месте и потерять в нем себя. Я боюсь насилия, потому что знаю, увы, в том числе из собственного опыта, насколько оно разрушительно для личности, насколько серьезные последствия за ним следуют. Системное насилие травмирует поколение. И еще я боюсь, что российское общество застрянет в дурной бесконечности цикла насилия и не сможет из него выбраться: так и будет ездить по этой круговой железной дороге. Как мне кажется, мои страхи вполне объяснимы.
О работах, представленных на выставке
Я работала над «Девочкой, с которой ничего не случится» в общей сложности около года. Из одного рисунка в другой я интерпретировала лицо Алисы Селезневой из советского сериала «Гостья из будущего». Сначала я делала это ради удовольствия повторяться, но когда у меня появилось портретов 20–30, я поняла, что это нечто большее, чем просто упражнение, и стала подходить к каждому рисунку более осознанно. Это коллективный портрет Алисы, но одновременно и коллективный автопортрет. Как каждый автопортрет, он и утверждает идентичность, и ставит ее под вопрос. Поэтому моя работа — это антидот против страха потеряться, утратить себя. В тот момент, когда задаешь себе вопросы о самой себе или всматриваешься в чье-то лицо, ты пересоздаешь свою идентичность, а, значит, не можешь ее и утратить (ты, напротив, создаешь более прочный контакт с собой), а вот узнать что-то неприятное о себе и встретиться со своим страхом ты запросто можешь. Но все же познаваемый страх — это страх принципиально выносимый.
О «Чародеях»
«Чародеи» — наверное, первая выставка, в которой я участвовала полностью удаленно. «Девочка с которой ничего не случится» — работа, непростая в экспонировании. Нам вместе с куратором Андрем Паршиковым нужно было решить несколько технических задач так, чтоб эти решения не противоречили концепции работы. Это удалось сделать благодаря очень внимательной и компетентной технической команде «ГЭС-2», а также благодаря поддержке моей подруги, Ане Туркиной, которая помогла найти несколько ключевых недостающих для инсталляции элементов, которые мне были просто пространственно недоступны. Если же говорить о сути — «Чародеи» ставят под вопрос ностальгию по брежневскому застою, показывая насколько небезопасна изоляция внутри бесконечных коридоров советских институций.
Руслан Поланин
О страхе и необъяснимом
Если говорить о себе и своих личных страхах, то сложно ответить в одно предложение. Ваши вопросы «чего боится художник и что его пугает? что они не могут объяснить?» можно переформатировать и записать в лаконичную формулу: «пугает то, что не можешь объяснить». Это вроде общее место, на котором сходятся множество теорий, пытающихся описать природу страха.
Я много исследовал жанр ужасов, всю жизнь читал про немыслимое, потустороннее, всевозможные оккультные практики и прочее запредельное. Но все это «необъяснимое» оказывается в итоге ведущим к реальности, хоть и окольными путями. Для меня все еще остаются за гранью понимания человеческая жестокость, непрошибаемая конформность, ненависть к инаковому. Ни одно произведение жанра ужасов так не пугает, как истории угнетения человека из жизни, а таковых полно как сейчас, так и в прошлом. День сегодняшний ужасает. Что касается прошлого, когда я готовил проект «Наследие» про сталинские репрессии для Анненкирхе (обгоревший лютеранский храм в центре Санкт-Петербурга — прим.ред.) и изучал дела репрессированных, то был в ужасе (я все также продолжаю работать только над этой темой, но даже спустя год эмоции не изменились).
О работах, представленных на выставке
Работы, представленные на выставке, выступают воплощением придуманного мной термина «Анхюгге», обозначающего одомашнивание Жуткого. В этих скульптурах существует и нечто домашнее из кабинета редкостей (хюгге), и особая форма жизни и витальности (жуткое — unheimlich). Эти «создания» обращаются к чему-то глубиному и архетипичному, позволяя по-новому посмотреть на образ «монстра», который олицетворяет фигуру Другого. Представление «монстра» (типичного обитателя фильма ужасов) в позитивном ключе способствует на каком-то уровне становлению большей открытости для Другого и Иного — как я уже озвучивал в интервью Анастасии Хаустовой «Возможно, монстр это не Другой, а ты сам по отношению к этому Другому». Таким образом, инаковое и жуткое может перестать быть таковым, если поменять контекст восприятия. Я бы назвал эти произведения лайт-версией знакомства с Другими. Столкновение с Иным для самых маленьких (версия 0+).
Впервые я представил «Кабинет редкостей» в 2021 году на выставке «Анхюгге: мистика повседневного», где обратил внимание как эстетика ужаса может настолько войти в повседневную жизнь, что смешивается с ощущением домашнего и иногда даже уютного. Для меня такими примерами еще в детстве стали переживания от чтения страшных рассказов Гоголя, просмотра хорроров, изучения образов с обложек альбомов рок и метал групп, которые слушал мой отец. Если говорить о контексте «чародейства», то фигурки олицетворяют преображение материи: они собраны из природных материалов, часть которых уже отмерла и высохла (потеряв жизненную энергию), но в новой сборке эта материя приобретает аспекты «иной витальности».
О «Чародеях»
Когда Андрей Паршиков пригласил поучаствовать в выставке (спасибо ему за приглашение), я первым делом начал допытываться о концепции проекта. Для меня стало решающим, что этот проект затрагивает тему жуткого и хоррор-эстетики. Я до сих пор вижу в этих темах эмансипационный потенциал и инструмент доступа к реальности (в свое время написал даже об этом большое теоретическое эссе для журнала Spectate). Да и в своей художественной практике я обращаюсь к идеям новой мифологии, оккультным знаниям и исторической памяти, рассматривая их через призму хоррор-эстетики.
О самой подготовке я могу рассказать не очень много, потому что не участвовал в монтаже. Я нахожусь не в Москве, а мои работы, наоборот, хранились там. Но спасибо Лизе, которая передала их на выставку, и Екатерине Софроновой, которая организовала логистику и хранение. Так что запомнится мне эта выставка как одна из немногих, где я не смог присутствовать лично и самостоятельно осуществлять монтаж. А еще интересно, что в экспозиции поверх стеклянных колпаков было решено добавить специальный ограничитель в виде железного прута, чтобы зритель не смог добраться до скульптур внутри. Или, как шутили мои друзья, чтобы эти существа (или «ребята», как еще их ласково называли) не сбежали. Изначально, конечно, клоши задумывались именно как защита. Но если оценивать их как ограничение и для самих существ, то, может, стоит после выставки достать этих «ребят» из клошей и отвезти в лес — их естественную среду обитания? Там они, исключенные из символического порядка и экономики внимания, займут свое положенное место в экосистеме.
Михаил Максимов
О страхе и необъяснимом
Под страхом перед необъяснимым я понимаю определенный первородный ужас перед отсутствующим субъектом (место чужого, отсутствие которого ощущается как присутствие), также понимаемый как некоторое знание, которое будучи представленным в сознании приведет к невероятным, чудовищным, огромным умозрительным потерям. Именно поэтому невообразимое нельзя даже начать мыслить без того, чтобы не потерять рассудок. Художники, писатели и поэты — от Данте до Лотреамона, от Босха до Лавкрафта, от Эдгара Алана По до Юрия Мамлеева — в своем искусстве часто обращались к невыразимому ужасу. Но что если этого ужаса так много, что ужасное собирается в лучи, а лучи собираются в потоки, объединяясь так, что ими можно освещать все существующее вокруг и таким образом познавать окружающий мир? Как поверхность планеты освещается светом, так сущее может быть ощупано перчатками страха. Такие мысле-пред-посылки были у меня перед началом работы над интерактивным переживанием «Новая игра окончена» (The New Game Is Over) для выставки «Чародеи».
О работе, представленной на выставке
Работа представляет собой иммерсивную видеоигру-инсталляцию и создавалась мной в течение 16 месяцев. В центре композиции — стилизованная рогатая лягушка, острым скальпелем разрезанная надвое, и весь мир, в котором мы живем, умещается внутри этого фантастического существа. Эта сценография космогонии сродни вертепу, где я пытался разыграть все самые душещипательные страхи. Она представлена тремя мирами: Видимая Вселенная; Дивная Утопия; Вечная Послежизнь. Миры управляются при помощи специально созданной контрольной панели, количество управляющих элементов которой близко к количеству элементов панели управления космическим кораблем, но ведь и наша земля есть космический корабль, летящий сквозь незнакомое пустое пространство к неизвестной пустоте.
Второй важной частью инсталляции является возможность на время стать кукловодом, управляющим золотым человеком как метафорой марионетки. Для этого я использовал систему датчиков захвата движения. Марионетка является образцом ужаса-концепта, жутким проявлением подобия жизни, которое кажется вопиющим противоречием тому, что мы думаем о нашем знании о мире.
Используя предпосылку познания мира при помощи тревог, в каждом из миров можно настроить производство ужаса таким образом, чтобы миры соединились, и тогда на пульте управления спасительно замигает панель Exit. Это признак выхода, возможного познания мира. Но выход ли это? Что нас ждет за этой дверью? «Чтобы выйти за предел нужно предельно отчаяться», как остроумно заметила Лера Конончук из «ГЭС-2».
О «Чародеях»
Выставка начала создаваться за полгода до открытия: были разработаны десятки прототипов, вариантов компоновки, дизайнов локаций и интерфейсов. Создание видеоигры — невероятно прекрасный и увлекательный процесс, и я счастлив, что все удалось как нельзя лучше. Инсталляция — сложное техническое устройство. Было разработано несколько приложений и программное управление контроллером захвата движения, работающие круглосуточно в единой связке. Я благодарен кураторам выставки Андрею Паршикову и Анне Ильченко, продюсерам Саше Чистовой и Стасе Дементьевой, архитектору Лизе Сазоновой, а также всему техотделу «ГЭС-2» за чуткую техническую помощь.
Одновременно с выставочной версией игры, я разработал ПК и VR версии “The New Game is Over” — поиграть в них можно по ссылке.
Слава Нестеров
О работах, представленных на выставке
В основе проектов «Восемь песен» и «Торот» лежал референс, связанный с так называемой муравьиной спиралью смерти. Предположительное объяснение этого феномена заключается в том, что в какой-то момент в муравьиной тропе из-за ослабления ферамонного следа происходит сбой. Все начинается с одной особи, которая не может найти след и начинает ходить по кругу. К ней присоединяется вторая, затем третья и так далее, пока весь муравейник не окажется в этом круговороте без возможности выхода из него. Муравьи двигаются, пока у них имеются жизненные ресурсы. Сперва начинают погибать особи в центре, образуя горку тел, вокруг которой продолжается своеобразный хоровод.
Это движение напоминает танец (circle pit) на метал-, хардкор-концертах, когда участники начинают бегать по кругу, в центре которого может проходить слэм (slam). Сюда можно добавить и такое действие как мошпит (moshpit) — агрессивный танец, похожий на драку внутри круга. Слово «мошпит» происходит от английского слова «mosh», которое можно перевести как «хаос», и «pit», означающее яму или котлован. Так, например, название песни трэш-метал группы Anthrax "Caught in a Mosh" в свободном переводе означает «Пойманный в ловушку хаоса».
Отсюда появляются образы зайцев в графической работе «Торот», устроивших своеобразный мошпит посреди лесной чащи. Лесная чаща для меня — в первую очередь, метафора сетевой культуры, метафора медиапространства. В «Тороте» нет нарратива: образы сталкиваются друг с другом, собираются и распадаются. Даже само слово «Торот», которое я придумал, не имеет никакого значения и является палиндромом: оно читается одинаково слева направо и справа налево и постоянно воспроизводит само себя. Мир «Торота» и «Восьми песен» отдаленно напоминает уральские и скандинавские легендариумы. В деревянных объектах можно обнаружить черты пермского звериного стиля и пермской деревянной храмовой скульптуры. Действующими лицами в работах становятся не библейские персонажи, не древние бестиальные покровители Урала, а — если выразиться по-лавкрафтовски — иные. В этом месте мы вступаем на территорию темных сказок, в которых нет хэппи-энда, но и трагедии тоже. Это в некотором роде сакральные участки, где метафизические образы соединяются с материальными.
«Восемь песен» готовилась в течение 2022 года и включала в себя 8 деревянных, десять небольших графических и две видеоработы. Из них для выставки «Чародеи» в «ГЭС-2» были отобраны пять деревянных объектов и сделаны в мастерских «Сводов» в течение месяца еще три и отдельно отрисована графическая работа «Торот».