KATYA SCHEGLOVA

КАК ПРОХОДИТ ВЫСТАВКА? КАК ТЫ СЕБЯ ЧУВСТВОВАЛА В МОМЕНТ ОТКРЫТИЯ?
КАТЯ: Если честно, каждая новая выставка забирает много сил. Поэтому когда все доведено до конца, я перестаю что-либо чувствовать по этому поводу. Только покой — ведь уже все готово. У меня были выставки, где фокус внимания был именно на работах. А здесь — сайт-специфик инсталляция с акцентом скорее на этом конкретном пространстве. Мне кажется, классно, что эта выставка состоялась, и люди приходят ее посмотреть.

ЧТО ОЗНАЧАЕТ НАЗВАНИЕ ВЫСТАВКИ — "MIRRORED HEART"? В НЕМ ЗАЛОЖЕНА КАКАЯ-ТО ОТСЫЛКА К ЭТОМУ ПРОСТРАНСТВУ?
КАТЯ: "Mirrored Heart" — это мой проект про «отраженных» людей. Изначально он назывался «Mirrored Heart. Групповой одиночный портрет», он состоял из одиночных портретов, каждый из которых был полностью раздроблен в зеркальных отражениях. Я показывала его летом в галерее «ЗДЕСЬ на Таганке». Потом мне предложили перенести экспозицию в стены института, но когда я там побывала, сразу поняла, что целиком ее туда перенести не удастся. Так получилась эта своеобразная инсталляция — продолжение проекта — "Mirrored Heart 2".

ПРОСТРАНСТВО ОЧЕНЬ КРАСИВОЕ, — КАК ТЫ НАШЛА ЭТУ ЛОКАЦИЮ?
КАТЯ: Наталья Владимировна Сиповская (директор Государственного института искусствознания — прим. ред.) узнала обо мне и попросила художника Андрея Бартенева нас с ней познакомить. Тогда она и предложила мне сделать выставку в стенах института.

КАК ВЫ ГОТОВИЛИ ПРОСТРАНСТВО? КТО ТЕБЕ В ЭТОМ ПОМОГАЛ?
КАТЯ: Появление Кости Алявдина — это настоящее чудо. Если бы мне пришлось заниматься всем этим в одиночку, — я бы точно сошла с ума. Институт не располагал бюджетом, чтобы оказать финансовую поддержку, зато у них было готовое выставочное пространство с естественным светом. А еще здесь есть подвесная система, которую никто не трогал неизвестно с какого года. Специального освещения не было, поэтому мы заморочились и провели несколько недель в Леруа Мерлен. Совместными усилиями мы добились нужного результата, чему я очень рада.

У ТЕБЯ БЫВАЮТ МОМЕНТЫ СОМНЕНИЙ, КОГДА ТЫ ДУМАЕШЬ, ЧТО, ВОЗМОЖНО, СТОИТ БРОСИТЬ ИСКУССТВО И ЗАНИМАТЬСЯ ЧЕМ-ТО ДРУГИМ?
КАТЯ: Проблема в том, что я не могу этим не заниматься. У меня есть некоторые ментальные особенности, и единственный вид существования, при котором я чувствую себя собой, — это регулярная практика рисования в мастерской. Я ощущаю себя наиболее комфортно, когда у меня есть собственный проект, и я над ним работаю. Без этого я скатываюсь в депрессию. Когда я ушла в декрет и родила ребенка, и у меня не было возможности рисовать — это был самый тяжелый период в моей жизни. Мне было очень плохо, я буквально чуть не сошла с ума. При первой же возможности я вернулась к практике и начала работать. Это желание идет изнутри. Я всегда задумывала крупноформатные работы не потому, что мне кто-то заказывал сделать их большого размера, просто они мне нравятся именно такими. Я создавала их без определенной цели, в никуда. Когда мне было 23 года, я снимала квартиру недалеко от станции метро Водный стадион: одну из комнат я превратила в мастерскую и там рисовала двухметровые картины. Это было похоже на бред, никаких кураторов или галерей у меня не было, — я просто делала эти картины и все.

В КАКОЙ МОМЕНТ ИСКУССТВО СТАЛО ПРИНОСИТЬ ТЕБЕ ДЕНЬГИ?
КАТЯ: Поскольку я всегда рисовала людей и с самого начала отталкивалась от портретного жанра, довольно быстро появились люди, которые заказывали мне портреты за деньги. Для меня было настоящей честью выполнять эти заказы — я гордилась тем, что у меня теперь есть такое ремесло и я могу честно заработать им небольшие деньги. Я ведь не училась в художественной школе или институте, а была просто самоучкой и начала рисовать в довольно позднем возрасте — в 18 лет после окончания школы. К этой честной ремесленной работе я относилась как к тому самому институту, которого у меня никогда не было. Сначала это стоило совсем недорого, но постепенно — когда мои работы стали хорошо продаваться — я подняла оплату. Сейчас у меня остается все меньше возможностей брать такие заказы, потому что все время я трачу именно на свои собственные работы. Но я все равно стараюсь находить время для того, чтобы делать что-то на заказ — для меня это очень важный способ оттачивания своих ремесленных навыков. Это то же самое, что делать обувь или мастерить табуретки, или печь хлеб. Поэтому я всегда выполняю работы на заказ с большой любовью и уважением.

КАК У ТЕБЯ ПОЯВИЛСЯ ПЕРВЫЙ ИМПУЛЬС ЗАНИМАТЬСЯ ИСКУССТВОМ?
КАТЯ: Когда я начинала рисовать, то больше всегда любила работать на твердых поверхностях, например, на дереве. После окончания школы наступила какая-то пустота, я никуда не стала поступать, был такой потерянный год. Я помню, дома, я тогда жила с родителями, папа заготовил листы фанеры для стенного шкафа в коридоре. Я начала воровать эти листы по ночам, чтобы на них рисовать. Тогда пришла любовь к живописи, мне нравилось смотреть на картины, — у меня были открытки с картинами художников XX века, которые я особенно любила. В тот момент я никак не анализировала происходящее. Потом уже пришло осознание, что все же стоит получить какое-то специальное образование и обзавестись художественными инструментами. Я пошла на подготовительные курсы, где год готовилась к поступлению в Мухинское училище (СПГХПА имени А.Л. Штиглица — прим. ред.), но не смогла поступить с первого раза и поняла, что не хочу тратить на это пять лет.

ТЫ НЕ ТОЛЬКО СОЗДАЕШЬ ИСКУССТВО, НО ЕЩЕ РАБОТАЕШЬ ХУДОЖНИЦЕЙ-ПОСТАНОВЩИЦЕЙ В ТЕАТРЕ И КИНО, ИНОГДА СНИМАЕШЬСЯ, — ЧТО ИЗ ЭТОГО ДЛЯ ТЕБЯ ОСТАЕТСЯ ГЛАВНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬЮ?
КАТЯ**: Рисование — это моя собственная инициатива. Все остальные работы — это то, что ко мне приходит извне. Сейчас вышло два сериала, в которых я снималась («Вертинский» и «Инсомния» — прим. ред.). Приходится давать много интервью, и всегда есть этот вопрос: «Вы актриса, но вы что, — еще и рисуете?». Очень смешно! У меня есть мастерская, и я всегда иду работать туда, несмотря ни на что. Я иду рисовать, что бы ни происходило вокруг. Такое «дефолтное» состояние, способ моего существования. И это не обязательно условие какого-то счастья, скорее — просто нормального состояния. А есть другая работа, — она связана с социализацией, с другими людьми, их инициативами.

СЕЙЧАС ТВОЯ МАСТЕРСКАЯ РАСПОЛАГАЕТСЯ ВНЕ ДОМА, — КАК ТЫ СЕБЯ ПО ЭТОМУ ПОВОДУ ОЩУЩАЕШЬ?
КАТЯ: На самом деле, очень вредно для здоровья, когда художественная мастерская прямо у тебя дома, — потому что вся эта история страшно воняет. Кроме того, вообще полезно выходить из дома, приходить на работу, потом заканчивать ее и уходить. Такие переключения — залог здоровой психики. А еще у меня ведь ребенок, и как только он начал ходить, — стало очевидно, что никакой мастерской дома быть не может. С тех пор я снимаю помещение для работы. Бывает так, что я вкладываюсь в выставку, и на свои нужды у меня средств уже не остается, — поэтому приходится брать больше заказов.

КАК ТЫ ВЫБИРАЕШЬ ГЕРОЕВ ДЛЯ СВОИХ РАБОТ?
КАТЯ: В основном, я случайно нахожу людей и придумываю работы вместе с ними. Раньше я всегда носила с собой фотоаппарат и просто снимала окружающих. Для «Mirrored Heart» я находила женщин в инстаграме, — своих знакомых или совсем неизвестных мне людей, — просила разрешения их нарисовать. Бывает по-разному, — зависит от задач. У меня был проект «Дети мира», — он был связан с путешествиями. Я просто приезжала куда-то, ходила с фотоаппаратом и снимала детей. Иногда я спрашивала разрешения, иногда фотографировала просто из окна. Я собираю некие коллажи, все как-то по-другому переделываю и только потом уже рисую. То есть получается некая натура, которой на самом деле никогда не существовало. Нечто воображаемое.

ПОЧЕМУ ТЫ РИСУЕШЬ ИМЕННО ЛЮДЕЙ?
КАТЯ: Не знаю, просто нравится. Больше всего меня всегда привлекало именно лицо человека и ничто другое. Даже плечи или руки рисовать не интересно.

ПО-ТВОЕМУ, ДОЛЖНО ЛИ ИСКУССТВО БЫТЬ КРАСИВЫМ?
КАТЯ: Я думаю, что красивой должна быть я. Просто не очень понимаю эти категории — «красивое» и «некрасивое». Они слишком обобщающие. Я очень люблю Люсьена Фрейда — разве скажешь, что его искусство некрасивое? Его картины, где страшные люди или вообще какое-нибудь мясо, невероятно красивые. Это как с коммерческим и некоммерческим искусством. Само по себе понятие «некоммерческого искусства» — просто бессмысленные слова для меня. Потому что нет никакого некоммерческого искусства, — его создателям тоже надо на что-то его делать. Так же и про красивое и некрасивое искусство, — мне совершенно непонятно. Лично я не могу представить себе некрасивое искусство. Но я могу себе представить искусство безжизненное, такое бывает. Недавно я была на выставке Евгения Музалевского, который стал победителем Премии Анатолия Зверева, и испытала чистейшее счастье, — потому что почувствовала контакт с его искусством. Я переживаю это искусство. Я как животное смотрела на это и просто чувствовала, и мне не нужно было ничего рассказывать или объяснять — это мощнейшее ощущение. А бывает, что у меня с работами художников не происходит никакого контакта, и я просто прохожу мимо.

КРАСОТА, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, МОЖЕТ БЫТЬ ВО ВСЕМ, — ГЛАВНОЕ, УМЕТЬ ЕЕ ВИДЕТЬ.
КАТЯ: Могу рассказать вот что. Первая выставка — где я показывала детей из своих путешествий — проходила в галерее «ЗДЕСЬ на Таганке». Я тогда получила отзывы и даже несколько писем от очень недовольных людей, — они говорили, что у меня надо отобрать краски, потому что нельзя так рисовать детей. Их возмущало, что все дети такие «грустные» и некрасивые. По их мнению, мое творчество транслирует негатив. Мне кажется, это настолько субъективный взгляд, — как вообще можно этим руководствоваться?

МНЕ КАЖЕТСЯ, ЛЮДИ КАК БУДТО БОЯТСЯ УРОДЛИВОГО, НО ПРИ ЭТОМ САМИ ЕГО ИЩУТ.
КАТЯ: Все уродливое прекрасно выглядит в здании банка. Вот в фойе банка любую уродливую андеграундную работу повесь, — будет конфетка. Если ты чего-то боишься, это всегда произойдет. Глупо бояться.

НА ТВОЙ ВЗГЛЯД, К ВЫСТАВКЕ ДОЛЖНЫ ПРИЛАГАТЬСЯ ПОЯСНИТЕЛЬНЫЕ ТЕКСТЫ? НУЖНО ЛИ ЗРИТЕЛЮ ЧТО-ТО ОБЪЯСНЯТЬ?
КАТЯ: Мне кажется, это неизбежно. Россия — литературоцентричная страна, и мы привыкли воспринимать информацию через текст. Испытать некий физиологический контакт с картиной — это дар, на мой взгляд, но не у всех он есть. Чаще всего на это способны дети. Я допускаю, что огромное количество людей воспринимают не только искусство, но и мир вокруг через текст. Для них это интеллектуальная потребность. Только текст помогает им вступать в контакт с искусством, понимать его. В системе американского арт-рынка, например, ты как художник просто обязан уметь формулировать объяснение того, что ты делаешь. Ты должен уметь раскладывать все по полочкам и рассказывать о том, что ты вообще из себя представляешь. И нужно быть готовым представить текст в короткий срок — для какой-нибудь Art Basel или даже подвальной выставки, неважно. Наверное, в этом есть определенный смысл.

СЕЙЧАС ТЫ СЧИТАЕШЬ СЕБЯ АБСТРАКТНЫМ ХУДОЖНИКОМ?
КАТЯ: Да. Я просто воспринимаю свои работы именно как абстракцию. Как большие цветные объекты, а не как психологические портреты маслом.

ЧТО ДЛЯ ТЕБЯ ЗНАЧИТ БЫТЬ ХУДОЖНИКОМ?
КАТЯ: Это значит быть собой. А еще, в каком-то смысле, быть дисциплинированным животным, каким и является художник.

У ТЕБЯ ЕСТЬ КАКИЕ-ТО СТРАХИ?
КАТЯ: Я боюсь бедности, болезней и переживаю за своих близких. Еще всю жизнь меня преследует страх рутины, существования по инерции.

НАСКОЛЬКО ДЛЯ ТЕБЯ ВАЖНО ПРИЗНАНИЕ?
КАТЯ: Невероятно важно. Это очень крутая штука, связанная с воплощением и реализацией. Твоя востребованность в окружающем мире — это то, что можно противопоставить вакууму, в котором ты всегда находишься. Это дает тебе много сил, чтобы продолжать двигаться дальше и делать то, что ты делаешь. В моменты признания твои работы — как дети — отделяются от тебя и начинают жить самостоятельно. Это очень круто.

ТЕБЕ НЕ ЖАЛЬ РАССТАВАТЬСЯ СО СВОИМИ РАБОТАМИ?
КАТЯ: Не жаль. Я не боюсь их отпускать, — они только место занимают. Я бы вообще дала совет всем художникам — не бояться.