Где создается красота: в мастерской Мики Плутицкой в Лейпциге

МИКА, РАССКАЖИ, ЧТО ПРОИСХОДИТ В ТВОЕЙ ПРАКТИКЕ СЕЙЧАС?

Я погружена в большой долгий процесс экспериментирования с технологией печати, материалом и расширением границ медиума — между живописью и трафаретной печатью.

РАССКАЖИ, КАК ЭТОТ ПРОЦЕСС НАЧАЛСЯ.

Сейчас я экспериментирую с шелкографией, это моя новая большая любовь. По-настоящему она случилась со мной в апреле прошлого года, хотя зародыш этого проекта проклюнулся еще в Москве, незадолго до (здесь было слово, запрещенное в РФ). Все появилось из маленького обрывка розового малярного скотча: я делала небольшой эскиз, где скотчем закрыла один участок, чтобы краска туда не попала. Однажды скотч криво ободрался, и получился неожиданный неровный край. Я подумала: «Вау, как круто!». Так появилось несколько маленьких холстов, на которых был скотч, по-разному ободранный. Мне это нравилось, я чувствовала, что в этом скотче есть интересная история, но какая именно — не понимала.

ТЫ ЕЩЕ НЕ РАБОТАЛА С ШЕЛКОГРАФИЕЙ В МОСКВЕ?

Да, шелкографию сама я не делала. Будем честны, традиционные принты не слишком популярны в Москве, там в основном все печатается на современных дигитальных плоттерах. Есть потрясающие специалисты, такие как Алексей Веселовский. Кстати, именно он первым мне показал, какие у шелкографии есть огромные и неочевидные возможности. Но его мастерская — островок мастерства, но не мейнстрим. А в Германии тираж постеров может заказать даже небольшая инди группа. Можно найти материалы и секонд хенд оборудование по вполне доступным ценам.

Итак, я начала заниматься серией со скотчем, а потом началась (здесь было слово, запрещенное в РФ). Естественно, все пошло совсем не так, как планировалось, о новой идее я почти забыла, но привезла с собой в Германию несколько холстов со скотчем в качестве артефактов из дома. Прошло два года, я уже училась в Академии (прим.ред. — Академия изобразительных искусств в Лейпциге), где продолжала заниматься деконструкцией советской живописи. Я сканировала открытки с советской живописью и хотела их по-своему перепечатать, а для этого мне нужна была шелкография. В мастерской я узнала много нового о процессе. Потом я сделала очень важный для меня проект «Матери», будто благодаря этому у меня внутри появилось свободное место — место для кайфа и любви; будто услышала, как мои розовые обрывки скотча стучат: «Привет! Привет!». Сначала пыталась их игнорировать: я же серьезная художница, которая долго работала с определенной темой, нужно быть последовательной. Но они так стучались, что я пошла обсуждать идею с профессорками, а они предложили мне попробовать отложить рациональное и пойти за интуицией.

С первого же принта выяснилось, что все гораздо интереснее, чем я думала. На меня будто обрушился водопад из идей! Выяснилось, что каждое движение ракеля (прим. ред. — скребок для трафаретной печати) влияет на мой оторванный скотч: он сдвигается, потом разрывается, а его «хвост» волочится по раме, оставляя непредсказуемый след. Я стала делать длинные серии — 70 принтов за раз — пока ракель не сотрет скотч полностью с рамы. Потом попробовала наоборот: делала много оттисков на один и тот же лист, использовала хлопковую бумагу для классического офорта, она хорошо впитывает краску, и несколько фаз впечатываются в один лист. И каждый отпечаток получается разным, его невозможно повторить!

Сейчас я исследую разные виды бумаги. Вот здесь я использовала рулон, и появилась протяженность. Именно с этими длинными работами у меня стала появляться скульптурная составляющая, которой никогда не было раньше. Мне нравится, что я только отчасти контролирую происходящее — в практике появилось много непредсказуемого и того, что называется playfulness.

ИНТЕРЕСНО, ПОЯВИЛИСЬ ЛИ У ТЕБЯ ИНСАЙТЫ ИЛИ МЫСЛИ О ТВОЕЙ ПРАКТИКЕ ДО НОВОГО ПЕРИОДА?

Сейчас в моей практике много спонтанности и доверия интуитивному и материальному процессам. Еще присутствуют хрупкость, мимолетность, готовность принимать неожиданность и ошибки.

Здесь, конечно же, нет российского-советского контекста, с которым я предыдущие много лет работала, но есть контекст минимализма, модернистских экспериментов и рефлексии на тему того, что вообще такое живопись, где заканчивается один медиум и начинается другой. Это важное изменение фокуса и я обсуждала его с Анне Шпейер и Франциской Райнботе, моими профессорками. Они предложили мне сначала экспериментировать месяц, а потом вернуться и обсудить результаты. Спустя месяц я пришла веселая, радостная с огромной папкой новых работ, и они спросили, не хочу ли я продолжить двигаться в том же направлении, если это приносит столько удовольствия. «Разве я могу? Я художница из России, у меня есть ответственность», — возразила им я. А они ответили, что гражданская ответственность у меня действительно есть, но это не означает, что я не должна исследовать новые грани своей креативности. Напротив, моя ответственность как художницы — развивать свой потенциал и учиться свободе. Я была удивлена и рада это услышать, потому что внутренний голос долгое время шептал, а имею ли я моральное право переключиться на новую, субъективно более легкую для меня тему, где столько радости и свободы…

А ПОЛУЧАЛА ЛИ ТЫ УЖЕ ФИДБЭК О НОВЫХ РАБОТАХ ОТ КОГО-НИБУДЬ, КТО ЗНАКОМ С ТВОЕЙ ПРАКТИКОЙ?

Я показывала работы куратору Ольге Шишко, и она сказала: «Ты делала кино раньше — делаешь его и сейчас». Меня удивили эти слова, но думаю, что она права.

КАКОЙ ИНТЕРЕСНЫЙ БАЛАНС.

Это совсем новый для меня процесс, я с ним с апреля — еще год не прошел. Думаю, это как с любовью в обычной жизни — она спонтанно случается с тобой.

У Ричарда Сеннета есть термин material consciousness. Мне кажется, он подходит для описания последних работ. С другой стороны, в моих новых работах есть элементы, которые формально выглядят по-другому, но по сути являются тем, что всегда присутствовало в моих работах. В моей живописи всегда было много элементов из анимации и кино, потому что я профессиональный мультипликатор. Это образование повлияло на мой способ мышления, способ рисунка. И здесь, в новых работах, тоже есть этот кинематографический элемент. Я даже думаю, что мне стоит сделать анимацию из розовой серии.

СКУЧАЕШЬ ЛИ ТЫ ПО ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКОЙ ЧАСТИ ПРАКТИКИ?

Думаю, моя практика будет работать как маятник между работами в контексте и работами с материальностью печати. Есть исследование, которое я хочу провести, но для этого мне нужно физически присутствовать в Москве и сидеть в архиве: этот проект связан с судьбой советского художника Федора Малаева, которого посадили в 30-е годы в ГУЛАГ как японского шпиона.

Конечно, у новых работ контекст другой — это история о формализме и связи абстракции и технологии. Наверное, такое раздвоение выглядит странно, но, как выяснилось, у меня есть и другая, не исследованная часть креативности, с которой очень хочется быть в контакте. Я уверена, в России она бы так свободно не проявилась, потому что я никогда не чувствовала себя достаточно безопасно для контакта с этой своей частью, я ее всегда берегла, прятала.

МНЕ КАЖЕТСЯ НЕУДИВИТЕЛЬНЫМ, ЧТО ПОСЛЕ ДОЛГИХ ИССЛЕДОВАНИЙ КУЛЬТУРНЫХ КОДОВ ТОТАЛИТАРИЗМА, ТЫ ВДРУГ НАХОДИШЬ ПРОСТРАНСТВО ДЛЯ ЭКСПЕРИМЕНТОВ И СВОБОДЫ.

Я думаю, что российская культура «не докормила» себя радостью игры с формальными экспериментами: с 1930-х они были под запретом, а когда они стали возможными в публичном поле, мы обнаружили себя в постмодернизме, где заниматься подобным, казалось бы, уже поздно. Российскому искусству не хватает проб и ошибок, устроенных просто от радости делать. С одной стороны, на нас давит эта советская история о том, что любая игра с формой — это буржуазная зараза, а с другой — есть боязнь оказаться недостаточно концептуальным и продвинутым. Но зачем лишать себя радости свободной художественной игры? Мы как общество пережили множество травм, мы продолжаем травмировать себя и других — и из практики психотерапии мы знаем, что игра это одна из самых целительных практик, для преодоления травматических последствий.

ТЕХНИКА ПЕЧАТИ, С КОТОРОЙ ТЫ РАБОТАЕШЬ, ПОДРАЗУМЕВАЕТ МНОЖЕСТВЕННОСТЬ. ТЫ ИМЕЕШЬ В ВИДУ, ЧТО ПРИНТЫ ДОЛЖНЫ БЫТЬ ОДИНАКОВЫМИ?

Нет, то, как я работаю, означает, что оттиски физически невозможно повторить, они всегда будут разными. Когда я думаю об этих работах, то представляю их скорее в масштабе и все вместе. Возможно, позднее они будут разбиваться на мини-серии по несколько принтов в каждой.

ИНТЕРЕСНО, КАК ПОТОМ ТЫ БУДЕШЬ ПРИВОДИТЬ ИХ К ОБЩЕМУ ЗНАМЕНАТЕЛЮ?

Мне важно, что я работаю с техникой трафаретной печати, которая изначально была придумана для воспроизводства одинаковых изображений. Тоталитаризм — это попытка воспроизводить одинаковые и удобные трафареты, кирпичики из людей, которые будут встраиваться в машину власти и войны и будут ее обслуживать. А я использую технологию воспроизведения так, что каждый раз появляется что-то неповторимое и непредсказуемое: у меня нет двух идентичных принтов. В этом мне видится антитоталитарный стейтмент.

А ЧТО ЭТО ЗА МАТЕРИАЛ? ВЫГЛЯДИТ НЕОБЫЧНО.

Это — алюминиевый дибонд, его же используют для печати фотографии. У меня вместо фотографии шелкография. Пока она существует в достаточно маленьком формате. Пытаюсь придумать, как ее сделать больше размером.

РАССКАЖИ ПРО УЧЕБУ В АКАДЕМИИ, КАК ТЫ СЕБЯ ЗДЕСЬ ЧУВСТВУЕШЬ?

Чувствую себя сложно, потому что сталкиваюсь с другой культурой и другим способом обучения. Мне привычен российский контекст, где учеба понимается как строгая структура. В Академии структура, конечно, есть, но она свободная, открытая для разных вариантов нормы. В этом большой кайф и большая сложность.

Бывает нелегко с языком, потому что не все понимаю и не все могу легко и элегантно выразить. Поддерживает то, что если обратиться с вопросом к знающему человеку, то мне обязательно уделят время, выслушают и помогут. Но если не прийти самостоятельно, никто не будет стимулировать тебя специально, — ты полностью сама определяешь контур своего обучения. Это стало открытием после образования в России.

ЕСТЬ ЛИ КУРСЫ, КОТОРЫЕ ТЫ БЫ ХОТЕЛА ОСОБЕННО ОТМЕТИТЬ?

Да, их очень много, например, книжный переплет и аналоговая фотография! Я бы с радостью тут осталась еще года на три! Что офигенно — все руководители мастерских настоящие фанаты своего дела. Все они — художники, знающие все до мышей о конкретной технике, готовые поделиться знаниями и опытом. К сожалению, я попала сюда уже взрослой и не могу остаться еще на пять лет, но если бы могла, то непременно пошла бы в мастерские офорта и гравюры по дереву.

А ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ КУРСЫ У ТЕБЯ ЕСТЬ?

Первые два года я не участвовала в теоретических курсах, потому что была не готова на уровне языка. С этого семестра я хожу на курс, посвященный искусственному интеллекту и практикам, где где художник оставляет свой процесс на произвол техники или других людей. Мне близка эта тема, а еще было интересно посмотреть, как немцы преподают теорию.

СКОЛЬКО ДЛИТСЯ ТВОЯ УЧЕБА?

На самом деле учеба на программе длится два года, но мне продлили магистерскую еще на год. «Ты мигрантка, у тебя было много стресса», — сказали они. И я очень благодарна, потому что в первый год действительно было очень много бюрократического стресса и успеть сделать хороший выпускной проект за два года — это было бы реально очень трудно.

МИКА, ЧТО ВДОХНОВЛЯЕТ И РАДУЕТ ТЕБЯ ПОМИМО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ПРАКТИКИ?

Абсолютно своевольные, хаотичные и анархичные граффити в городе Лейпциге. Их невозможно контролировать и нереально остановить, они появляются всюду, в Академии исписаны тегами все стены, и если их закрасить, они появятся снова. Да и вообще характерный для Лейпцига самовольный хаос, в котором никто тебе не указывает, что делать, но при этом вполне получается находить очень продуктивные коллаборации.