Есть вопрос: с кем и как работать сегодня

МАРИНА: Вопрос работы или отказа от работы с государственными институциями сегодня встал остро для всех художников, оставшихся в стране. Как теперь сотрудничать с музеями, брать президентские гранты, реализовывать проекты, о которых была договорённость раньше? Особенно, если проекты эти должны случиться в маленьком региональном музее, для которого такая выставка станет большим событием.
Я пригласила тебя вместе со мной поспорить и изложить своё видение ситуации. Мне кажется, что по этому поводу не может быть единого мнения — поэтому предлагаю относиться к тому, что каждый из нас скажет, как к одной из возможных позиций по этому вопросу.

АНТОН: У меня есть некоторая простроенная позиция, и я готов её озвучить. Я думаю, что обязанность каждого россиянина — не поддерживать (здесь было слово, запрещенное законодательством РФ). Никакое публичное выражение лояльности не допустимо. Но, с другой стороны, я признаю за людьми право промолчать и выбрать безопасность. Но, если ты выбрал молчать по поводу (здесь было слово, запрещенное законодательством РФ), будь добр молчи и по поводу всего остального. Иначе ты как будто продолжаешь делать вид, что всё нормально. Мне больше всего не хочется, чтобы искусство сейчас занималось нормализацией. Так что для меня право на любую публичную деятельность сегодня обеспечивается публичной анти (здесь было слово, запрещенное законодательством РФ) позицией.

М: То есть, грубо говоря, если ты берешь президентский грант, но не высказался правильно против (здесь было слово, запрещенное законодательством РФ), то ты не хороший художник?

А: Если ты берёшь любой грант и обязуешься что-то на эти деньги сделать, то ты легитимизируешь (здесь было слово, запрещенное законодательством РФ) цензуру. Получается, что ты как будто бы говоришь, что есть вещи поважнее. Я категорически этого не приемлю. А если ты высказался о важных вещах и берёшь президентский грант, то почему нет?

М: Если ты высказался про (здесь было слово, запрещенное законодательством РФ), то тебе президентский грант не дадут.

А: А может быть и дадут. Но просто для меня это единственный возможный критерий. То, что грант называется президентским, не означает, что Владимир Путин из своего кармана достаёт эти деньги. Во-вторых, чем больше денег мы у них возьмём, тем меньше денег у них останется на странные вещи. Поэтому не вижу противоречий.
За годы работы в театре я миллион раз слышал, прежде всего от особо рьяных чиновников, что если вы берёте деньги государства, то не имеете права это государство критиковать. Ответ может быть только один: мы берём не деньги президента, а деньги налогоплательщиков. В чём тогда сегодня принципиальная разница между государственными институтами и независимым пространством?

М: Этой дискуссии не один год. Во Франции государство спонсирует солидное количество институций и при том не диктует основы культурной политики. Но Россия не Франция, особенно в последний месяц. Я часто слышу, что идя на определенный компромисс, принимая правила игры, ты можешь сделать что-то хорошее. Например, как куратор, обеспечить своих художников деньгами и проектами. А зрителям дать отвлечься, чтобы не сойти с ума. Но лично для меня есть разница, молчишь ли ты с кем-то против всех или молчишь вместе с тем, кто воплощает или поддерживает власть, кто увольняет за другие мнения. В последнем случае ты просто встаешь на сторону насилия и поддерживаешь его.

Есть и прагматическая сторона вопроса — в смысле портфолио и развития дальше, на Западе в том числе, — каждому художнику придётся рано или поздно объяснить, с кем он был и как выступал, когда всё это происходило в его стране.

А: Существуют ли в России независимые институции, которые действительно не подвержены цензуре и которые действительно не берут никаких государственных денег? Это два разных вопроса.

М: Сложный вопрос: есть цензура и самоцензура. Мне правда кажется, что есть разница между невозможностью сделать свободное высказывание в несвободной стране и тем, что ты присоединяешься к тем людям, которые активно участвуют в делании твоей страны несвободной.
Есть ли полностью независимые институции? Я знаю несколько маленьких и милых питерских галерей, далёких от олигархических денег, которые показывают молодых художников, очень любят приглашать молодых кураторов. Да, выставить там свои работы будет не так эффектно, как в главном музее страны — ни с точки зрения возможностей площадки, ни с точки зрения количества приходящих туда людей, ни в смысле будущей строчки в портфолио — но я за этот путь. Есть не только галереи, есть и некоммерческие пространства, мастерские, artist-run площадки. При этом, конечно, их мало, а станет ещё меньше: денег в ближайший год ни у кого не будет, многие разорятся.

А: Я спрашиваю о том, есть ли сейчас пространство, которое может позволить себе внятное высказывание? То есть вот на территории той маленькой галереи, о которой ты рассказываешь, могу ли я выступить с лозунгом «Нет (здесь было слово, запрещенное законодательством РФ)»? А если нет, то сейчас эта грань между государственным и негосударственным абсолютно пренебрежима, сейчас государство контролирует абсолютно всё и будет немедленно реагировать на любую диверсию в любом месте.

И в принципе, если ты сейчас где угодно выставляешься или что угодно другое делаешь публично, то по сути ты принимаешь правила игры, в которой про всё самое важное нужно молчать.

М: Давай проясним предпосылки, из которых наши с тобой заключения строятся. Я думаю, что у меня сильно болит сердце, потому что умирают люди, и я делаю сильно эмоциональные суждения. А ещё я выступаю для нескольких художников как агент и в разговорах с ними должна переключаться и мыслить рационально и прагматично: в том числе и возможностями будущей карьеры на том же Западе. Когда ты рисуешь свой нравственный догмат и выстраиваешь эту логику долженствования, как тебе представляется вести себя сейчас корректно, чем ты руководствуешься?

А: Я совсем ничего не знаю о том, как делать карьеру на Западе. Я руководствуюсь исключительно своими представлениями о том, что хорошо, а что дурно. Мне кажется, что если чисто в практической прагматической плоскости думать, как я буду выглядеть для людей за пределами России, то сейчас самая чистая позиция — это писать манифесты и ни с кем не сотрудничать.

М: Хорошо, в какой ситуации умолчание ты считаешь уместным? Бывает связь прямая, бывает опосредованная. Допустим, есть нехороший музей, который выложил неприемлемые для нас сообщения в сториз. Этот музей, допустим, связан с хорошим во всех отношениях фестивалем, не идейно, но, например, шерит с ним площадку. Стоит ли нам перестать работать с фестивалем, который промолчал и, получается, тем самым поддержал своего партнёра, музей? Как ты думаешь?

А: Да. Я буду топить за то, что есть большая разница между теми, кто промолчал и теми, кто поддержал. Если кто-то поддержал преступления, то он для меня становится нерукопожатным, и больше дел я с ним не имею.

М: Хочется пошутить: через сколько рукопожатий распространяется нерукопожатность?

А: Я не знаю. Пусть будет через одно.

М: Ещё я помню, что твоя принципиальная мысль — что искусство не может быть вне политики.

А: Да, я как раз сегодня про это написал пост. Искусство не может быть вне политики, искусство — это и есть политика. Это абсолютно одна и та же деятельность, просто в разных масштабах.

И политика, и искусство — это работа по приведению реальности в соответствии со своими ценностями. Только художник занимается конкретной ситуацией в галерее или в театре.

А политика — работа с общественной жизнью вообще. Но природа этих занятий одинаковая. Поэтому никакого искусства вне политики быть не может.

М: А если художник лепит всю свою жизнь вазочки в горошек, то как его искусство может отреагировать сейчас на то, что происходит?

А: Мы с тобой видели множество примеров. Возможность отреагировать есть всегда. Мы видели работу Нади Лихогруд, которая лепит фигурки детей и взрослых, и теперь ее герои стоят с плакатом. Я большой ценитель ваз, и мои любимые польские дизайнеры uauproject сделали вазу с надписью Stop war.

М: Как ты думаешь, могут ли в своей позиции художники что-то изменить?

А: Разумеется, нет. Более того, не только художники. Я восхищаюсь всеми, кто рискует сейчас, выходя на митинги, но не думаю, что это может переломить ситуацию: власть выстроила жизнь так, что будто влиять на неё граждане не могут. Я сам выходил на Пушкинскую площадь в первый день (здесь было слово, запрещенное законодательством РФ) не потому, что надеялся что-то изменить: я думал о том, что скажу своим гипотетическим детям, когда они спросят, где ты был в конкретный день.

М: Давай напоследок обменяемся нашими соображениями о том, что будет с русским искусством. Например, к осени, как тебе представляется? Мне кажется, будет стагнация: государственные театры будут жить примерно тем же репертуаром.

А: Если режим не изменится, то от искусства все будут хотеть имитации нормальной жизни. И те, кто не захочет этим заниматься, будут просто выдавлены из профессии, как Дима Волкострелов, уволенный руководитель Центра им. Мейерхольда. Мой прогноз заключается в том, что искусство будет абсолютно мёртвым и фейковым, потому что всё не фейковое и не мёртвое оказалось запрещено. Останется некий такой декоративный фасад: смотрите граждане, жизнь продолжается, мы снова поставили пьесу «Три сестры».

М: Я тоже хотела пошутить, что «Три сестры» будут идти нон стоп в каждом театре. Что касается музеев, мне ситуация пока представляется грустной: международные экспонаты, так или иначе участвующие в огромном количестве выставок, не могут въезжать и выезжать. Это значит, что в музеях на скорую руку пересоберётся годовая программа, и это будет происходить в условиях бесконечной самоцензуры. Ещё я очень волнуюсь за русский артрынок, который только-только встал на ноги. Мы все сильно обеднеем, и мне пока непонятно, кто будет дальше покупать искусство. Но я верю, что расцветут какие-то ламповые, маленькие места, проекты самоорганизации, и мы там увидим художников, которые могут показывать то, что хотят, хотя бы частично.

А: Надо оговариваться, что всё это неважно по сравнению с человеческими жертвами. Но если всё-таки говорить об этом неважном, то очень многие формулировали, что общество в России куда прогрессивнее государства. В очень многих сферах жизни Россия была очень конкурентоспособна: и в IT, и в культуре. Все эти достижения теперь просто исчезли. Простой пример: за несколько дней до того, как началась (здесь было слово, запрещенное законодательством РФ), в городе Казань выбрали, кто будет строить новое здание театра Камала. И это был Кенга Кума, который теперь в Россию, наверное, не поедет. Город долго ждал этого решения, на конкурс было потрачено много сил. К чему всё это?

Мы будем отброшены на несколько десятилетий назад. И единственное, что у нас остаётся — это просто накопленный зрительский опыт, запрос на хорошее искусство, который никуда не делся.

М: Мне тоже больно и грустно — из неважного, как ты говоришь, за неслучившиеся проекты, за то, что все художники, с которыми я дружила, работала, они теперь раскинуты по всему миру, и не факт, что смогут въехать назад в страну, чтобы делать там проекты, пока ситуация не поменяется. С другой стороны, я собирала работы, что про (здесь было слово, запрещенное законодательством РФ) рисуют художники — и это очень здорово. Я думаю, нас ждёт очень интересное искусство. Просто вопрос, где оно будет показано, и сможет ли человек его увидеть до того, как всё кончится. В каком виде мы проживём эти темные времена? У меня на это нет ответа. Но я правда верю, что этот трудный период породит очень много красивого не в смысле эстетики, а в смысле своей силы искусства.

А: Мне кажется, что никакой российский продукт никому, кроме россиян не будет нужен. И что так, вероятно, останется ещё долго. Что западные и мировые институции скорее захотят поддержать украинских художников, а не наших. Другое дело, что российское искусство будет по-прежнему нужно нам. И у меня в этом плане большие надежды на облачную Россию. Уехавшие люди будут делать какой-то контент для других уехавших людей и для тех, кто в России включил VPN. И, наверное, будет происходить диджитализация всего культурного контента. Я думаю, что всё самое живое и интересное на русском языке и для российской аудитории будет пока в интернете.

М: Я не думала про это в цифровом разрезе. Это интересно: раньше у российских художников была какая-то жуткая, вот просто непробиваемая ничем трудность перевода в глобальное искусство, в глобальный арт-рынок. И мне кажется, что сейчас у российской культуры, как ни парадоксально это прозвучит, есть шанс как-то больше интегрироваться в мир и укрепиться. В Грузии художники собираются вместе, в Армении художники собираются вместе. Те кураторы, которые уезжают, ищут работу в Европе, будут потом поддерживать своих художников. Хочется при этом, чтобы, как ты сказал, сохранялся контакт с местом и с теми людьми, которые остались, им сейчас, мне кажется, будет сложно.
Хотела спросить последнее. Что ты думаешь о радикальной позиции отказываться от своих музейных работ?

А: Я бы так сказал: думаю, эти решения должны зависеть от поведения той конкретной институции, где ты отзываешь своё имя, а не от поведения страны в целом. Если тебе не нравится, что Театр Наций или Третьяковка никоим образом не выступили против (здесь было слово, запрещенное законодательством РФ), и поэтому ты отзываешь свои работы — это одна история, это я могу понять, это я уважаю. А если ты отзываешь в принципе, потому что я не хочу, чтобы в России были мои работы, то вот этого я как раз уже не понимаю.
Но вместе с тем художники, которые отказываются от своих работ, они же делали их для своей российской аудитории? А их аудитория не поддерживает (здесь было слово, запрещенное законодательством РФ).

М: Согласна. И я правда думаю про маленькие региональные музеи. Отозвав свои проекты оттуда, ты можешь обделить очень многих: например, создаёшь ситуацию, при которой дети в этом городе просто не увидят хорошее искусство. Но это, наверное, уже личная позиция каждого художника, его взвешивание рисков и того, что ему кажется правильным. И ещё давай не будем забывать про самое простое соображение: всем художникам просто очень хочется дальше продолжать работать.

А: Расскажу личную историю. Я много лет пишу статьи про Богомолова, который поддерживал мэрскую компанию Собянина, хвалил Путина на Дожде, написал дурацкий манифест и в принципе вёл себя неадекватно. Но мне он бесконечно интересен как режиссёр. И вот с первых дней (здесь было слово, запрещенное законодательством РФ) мне больше не хотелось писать ни про какие спектакли Богомолова после того, как он ведёт себя сейчас: активно делает вид, что всё нормально, постит жизнерадостные сторис. Прошёл месяц, и это чувство у меня трансформировалось: я всё равно хочу писать и про Богомолова, и про всю российскую культуру, но уже через оптику того, что мы проживаем сейчас. Правильная стратегия, на мой взгляд, не игнорировать, не бойкотировать что-то, а продолжать исследовать всё, но уже с точки зрения какого-то нового взгляда. Помнишь историю, как на Netflix выложили снова «Унесенные ветром» с ремаркой о расизме в этом кино? Вот этот подход я бы взял на вооружение: не отказываться, а учитывать дополнительный контекст.